Аланис пожала плечами:
— Пустая женская болтовня. Ничего ценного.
Пауль взвесил ее слова. Придержал коня, склонил голову, внимательно глядя на Аланис:
— Много лишних пальцев на руках?
Как и всегда под взглядом Пауля, страх сжал ей горло. Однако она подняла здоровую ладонь:
— Их достаточно, чтобы сосчитать численность вашей армии. Не пора ли начать ценить людей? Пока у вас еще остались люди.
Пауль повернулся к Чаре:
— Я думаю: кого из вас пристрелить первой?
Чара не утратила и капли спокойствия, даже улыбнулась:
— Колдунское племя. Вам страх — что мухам навоз: любимая сладость… Мы говорили о Моране Степном Огне.
— Что именно?
— Я рассказала про наши с ним счеты. Моран поступил подло, мы со спутником хотели его убить. Покалечили обе ноги, теперь он нас ненавидит.
— Если ты придешь в его ставку, он тебя прикончит?
— Ставку?..
— В штаб… в шатер.
— Да, убьет.
— Потому ты не можешь отвести нас к нему?
— Не могу.
Пауль подмигнул Чаре:
— Хочешь расправиться с Мораном?
— Он заслужил.
— Могу помочь.
Чара покрутила головой, будто высматривая: не спрятались ли за спинами Кнута и Мухи другие воины.
— Нас пятеро. У Морана — двадцать тысяч всадников.
Пауль сказал:
— Пятеро — это даже много. Мне хватит вас двоих. Втроем придем к Морану — и положим в пыль.
Шаванка издала смешок. Но вдруг заметила: ни Кнут, ни Муха, ни даже Аланис — никто не усомнился в словах командира.
— Он сможет? — спросила Чара у герцогини.
— Не знаю, — ответила Аланис. В ее голосе звучало больше «да», чем «нет».
— Что ты хочешь взамен, колдун?
— Отдашь мне свой лук.
— Лысые хвосты! Этого не будет.
— Отдашь мне лук, — повторил Пауль, — и получишь настоящее оружие.
Если измерять город числом жителей, а жителями считать людей, то Рей-Рой будет значительно меньше Фаунтерры и Алеридана, и даже Флисса. Вот только отнюдь не люди составляют большинство населения степной столицы.
Рей-Рой дал о себе знать задолго до того, как показался на горизонте. Трава стала ниже ростом и зеленее, будто недавно скошенная и выросшая заново. Тут и там показались проплешины голой земли — чем дальше, тем больше размером. Аромат цветения слабел, крепчал запах коровьих лепешек и конских яблок. То слева, то справа показывались стада коров: сотня голов, две, три.
— Много их, — сказала Аланис. Чара только хмыкнула в ответ.
Они перешли быструю речушку Брокку, окруженную пастбищами, и тогда герцогиня заметила звук. Негромкий низкий гул давно уже висел в воздухе, Аланис принимала его за жужжание многих насекомых. Лишь теперь осознала: пчелы гудят совсем иначе. В этих стадах, проходящих мимо, редкая корова подавала голос. Но вокруг Рей-Роя паслось такое множество скота, что даже редкое мычание сливалось в непрерывный рев, слышимый на мили.
— Сотня тысяч?.. — поразилась Аланис.
— Может, больше. Никто не знает, кроме Юхана Рейса. Это его стада.
— Юхан Рейс — сын графа Дамира?
— И хозяин Рей-Роя. Он богаче всех в этих краях. Но молод и неопытен, как воин, потому шаваны зовут вождем не его, а Морана.
— Что думает об этом Рейс?
— Не протестует. Он тоже считает Морана лучшим вождем.
Первые шатры показались вдали, пучки разноцветных лент болтались над ними вместо флагов. Каменный замок Рей-Рой был только центром огромного поселения. Его окружали лагеря множества гант с их шаванами, семьями, слугами, невольниками — и стадами скота, разумеется.
Увидев на своем пути первый крупный лагерь, Пауль остановил отряд. Кнут и Муха проверили амуницию, надели каждый по два Перста Вильгельма, и еще кое-какие Предметы. А Пауль скинул рубаху и вынул из сумки Предмет, весьма скучный на вид: простой черный шар с белесыми прожилками. Пауль шепнул что-то, и шар начал таять в его ладони, будто снег. Командир с размаху ляпнул этим снегом себе в грудь. Черная жидкость растеклась по телу, окрасив весь торс.
— Что это, командир? — спросил Кнут.
Судя по лицам, ни он, ни Муха прежде не видели подобного.
— Вечность, — ответил Пауль и надел рубаху. Лишь две черные кляксы виднелись на его шее выше ворота. — Чего уставились? По коням, вперед!
* * *
— Плохие времена пришли, — сказал ганта Корт, отирая ладонью усы.
Трое собеседников глянули на Корта без особого интереса. Не в первый уже раз ганта заводил песню о плохих временах. Собеседники сомневались, что он сумеет добавить нечто новое к сказанному вчера и позавчера, и третьего дня, и на прошлой неделе. Но и перебивать Корта никто не стал. Не принято у шаванов — прерывать речь другого, когда сам не имеешь дельных мыслей.
— Волчара, — продолжил Корт. — Волчий нетопырь, вот я о ком говорю. Вы знаете, братья: он трижды побил альмерцев. Трижды — с одним батальоном! Галлард, бывший приарх, потерял все земли и войска, и теперь цепляется за последний городок, как теленок за вымя.
— Тут ты неправ, — возразил ганта Ондей, оскалив гнилые желтые зубы. — Флисс — большой порт, у Галларда там две тысячи воинов.
— Две тысячи! А было — десять! Волк разделал его, как мясник — бычью тушу. И с волком, братья, повсюду ходит главная монашка. Называет его святым воином, вещает, будто бьются они за праведное дело. Чем это кончится, братья? Куда река принесет?
Степной Огонь почесал разбитое колено, хмуро глянул на Корта:
— Я не люблю загадок. Хочешь сказать — говори.
— Скажу, затем и рот раскрыл. Конец истории мне ясен: Ориджин сядет на трон. Да только это не конец, вот в чем беда. Судите сами, братья. Были на свете четыре большие силы: Корона, Север, Центр и мы. Северянин станет владыкой — значит, возьмет в руки две первые силы. Центр ослаблен: альмерцев побили, осталась Надежда, а в одиночку она — не ровня волкам. И кто же будет противовесом Ориджину? Да только мы, некому больше! Помяните, братья: придет время — явятся волки сюда, чтобы вырезать нас и править всем миром.
Юхан Рейс был молод. Огромное богатство не лишило его должного уважения к старшим, так что он внимательно дослушал речь Корта и лишь потом возразил:
— Ганта, Ориджина могут и не выбрать владыкой. Он клялся победить не Альмеру, а Кукловода. У Кукловода — Персты Вильгельма. Глядишь, и не справятся волки.
От слов «Персты Вильгельма» в шатре будто повеяло холодом. Ондей поежился, Корт хлебнул вина. Боязнь перед этим оружием жила у шаванов даже не в крови, а глубже — в памяти рода.
