Клео знает, откуда взялось слово «пардон»? Его корень происходит от латинского donare, что значит «давать», и приставки с усилительным значением per. Говоря «пардон», ты просишь прощения, а прощение есть акт абсолютного самоотречения. Прощая, ты отказываешься наказывать другого за то, что он тебе сделал. Разумеется, прошлое необратимо. Никакое прощение не в силах отменить того, что уже случилось. А вот слово «Кипур» происходит от Kappar, что значит «покрывать». Покрывать, а не стирать. Прощение не означает забвения. Обиду нельзя смыть, как пятно с одежды. Но и временно «накрыть» ее прощением нельзя. Прощение – это твое решение не требовать от другого заплатить за причиненную боль. Или от себя.
Есть один потрясающий текст, который Серж хотел бы дать Клео почитать, эта…
– Эта краткая, но содержательная лекция о сущности Иом-Кипура была прочитана Сержем, – перебил его Ионаш, вызвав возмущение Клео: в кои-то веки ей рассказывали что-то интересное!
Прощаясь, Серж, ненадолго заглянув к себе в кабинет, протянул Клео лист бумаги.
Йонаш проводил ее до автобусной остановки. Они шли по улице мимо домов с балконами из коричневого оргстекла, укрытыми от посторонних взглядов рядами хвойных и лиственных деревьев. Квартал Клео понравился, как понравились ритуальные свечи и корица в мясных тефтелях. А отец Ионаша вообще потрясающий человек. Наверное, она показалась ему ужасно глупой. Ионаш сам не понимает, как ему повезло. С ним так интересно разговаривать. Она пыталась прочитать в свете фонаря листок, который он ей дал. «Если мы не удостоимся прощения… мы обречены скитаться без сил и без цели, погруженные в сумерки душевного одиночества»
[8]. Он потянул ее за руку: она опоздает на последний автобус 325-го маршрута, но она сердито вырвалась: подумаешь, какое дело, пешком дойдет.
Ей не терпелось записать в дневник все, что она, как ей казалось, поняла о Иом-Кипуре. Они даже шутили как-то особенно изобретательно. Как там сказала его мать? Что дети – это симптомы родителей. Ионаш закатил глаза: это сказала не его мать, а Франсуаза Дольто, а насчет потрепать языком, так это его предки умеют, что да то да. У него вообще ощущение, что он живет в лекционном зале университета.
На следующий день отец Йонаша заявил, что Клео его «заинтриговала». Ее постоянные занятия танцем наводили его на мысль об укротительнице. Она объяснила, что ее исключительная гибкость – не только благословенный дар, но и опасность, и ей необходимо следить за собой, «усмирять» себя. То и дело загонять хищника в клетку. А как она шлепала себя по бедру, сетуя, что она слишком рыхлая! В этой девочке чувствовалась какая-то сила. И какая-то тревога.
Йонаш иногда думал, что профессия переводчика каким-то образом влияла на отца: он листал людей, как тексты, пытаясь в каждом обнаружить противоречия и скрытые смыслы. А в Клео их было хоть отбавляй.
Ионаш никогда не назвал бы ее «сильной». На уроках она шепотом задавала ему вопросы, которые не смела задать вслух. Она здоровалась с Сандрой и ее присными, хотя знала, что они ее презирают. Она как будто продолжала цепляться за детство и прямо-таки оторопела, когда Ионаш, желая ее подколоть, сказал, что один парень из выпускного класса назвал Клео «девочкой в его вкусе».
Что до вкусов самой Клео, то ее явно взволновала история родителей Йонаша – от эпопеи его польской бабки до рецепта яблочного штруделя, не говоря уже о книгах, которые ей посоветовал прочитать Серж.
Серж обвел на кухонном календаре красным кружком дату 23 июня – в этот день они всей семьей собрались пойти на выступление Клео. Мать Ионаша расхваливала Клео пользу океана для укрепления мускулатуры – она когда-нибудь была в Стране Басков? И приглашала летом поехать с ними на каникулы – домик там маленький, но она будет спать на диване. Клео ужинала с ними в пятницу – вечерняя трапеза Шаббата – и протягивала тарелку за добавкой, как будто сто лет не ела.
По воскресеньям они с Ионашем работали над совместной презентацией у него в комнате; она охотно соглашалась на что угодно, лишь бы задержаться у него подольше: помогала его сестре выровнять покосившуюся книжную полку, собирала старые журналы, разбросанные матерью в гостиной.
Она делилась с Сержем (она называла его по имени, как и мать Ионаша Дануту) впечатлениями от прочитанного; одна история поразила ее в самое сердце: Примо Леви познакомился со своей будущей женой в 1946 году, на праздновании еврейского Нового года, и она предложила научить его танцевать. Танец помог ему вернуться к жизни.
Ионаш удивился, что ему она ничего об этой книге не рассказывала. Клео извинилась – она боялась, что он будет над ней смеяться. Как и над песнями, которые ей нравятся.
В одиннадцать вечера она благодарила их за все, старательно складывала очередной листок, протянутый Сержем, и бежала на последний автобус; ее родителей позднее возвращение дочери мало беспокоило.
Так продолжалось до того дня, пока, сидя в школьной столовой напротив Ионаша, Клео не нахмурила брови, недовольно глядя, как он режет свиной стейк. Она думала, что они сейчас же встанут из-за стола, оставив позади звяканье вилок о тарелки, стук опрокинутых стаканов и звуки перекликающихся голосов.
Одно дело – не желать говорить о том, что ты еврей, и совсем другое – не уважать традиции своего народа. Пусть он неверующий, но должен соблюдать заповеди, хотя бы из солидарности с теми, кто погиб только потому, что был евреем. Когда Ионаш ест свинину, он увиливает от своего долга. И потом, она недавно читала, что следование традициям позволяет внести элемент сакрального в мирское существование.
Она повысила голос. Ионаш, малость ошалев, сказал, что в его семье на протяжении двух поколений принят светский образ жизни; они не ходят в синагогу и не покупают кошерные продукты! А что до солидарности, то неужели нельзя без этого обойтись хотя бы за обедом?
За интонациями Клео ему слышался голос отца – строгий и нравоучительный. Нет. Ты не можешь выбирать, когда проявлять солидарность, а когда нет. Это было бы слишком легко.
А вот он как раз не против некоторой легкости. Зато против того, чтобы раздувать целую историю из-за куска свинины. И вообще, она больше нравилась ему в начале их дружбы, когда нахваливала Милен Фармер и «Елисейские Поля» Дрюкера. – Так вот как ты ко мне относишься, – пробормотала она. – Как к идиотке. Доброй и глупой, как пробка. Со всем согласной. Не смеющей рта раскрыть, потому что ее мнение никого не волнует.
– Ничего подобного, – возразил он. Он счастлив, что ей нравится бывать у них, что она интересуется всеми этими штуками, но он тоже хотел бы познакомиться с ее родителями и младшим братом, посмотреть на ее комнату. Ему тоже интересно, в какой обстановке она росла. Намного интереснее, чем вспоминать лагерный номер на руке его двоюродного деда.
Йонаш сказал это ей назло, не желая выслушивать от нее проповеди. Зазвенел звонок; ученики, толкая их, заспешили в душный класс. У Клео вспыхнули лицо и шея, она отрывисто задышала; в глазах блеснули слезы. Отвратная шутка. На уроке она сидела одна, за последней партой.
