Гаэль предстояло занять в истории любовных отношений Ионаша место «первой серьезной связи». Открытие секса ассоциировалось у него с безоблачным спокойствием. В среду днем они ходили в кино, потом съедали в кафе по крок-месье, потом ложились в постель – этот порядок никогда не менялся.
Иногда по утрам Йонаш просыпался от бешеного сердцебиения, как будто за ним кто-то гнался.
В последний день занятий классная руководительница спросила их, что главное они узнали за первый год учебы в лицее.
Йонаш мог бы ответить, что главное он узнал о себе: он вовсе не тот неуклюжий зеленоглазый увалень, что своими оплошностями вечно умилял мать. И он не фанат альтернативного рока, к которому обращались за советом парни из выпускного класса: эти Beastie Boys, они что, действительно стоящая группа?
Отец не ошибся: он в самом деле был всего лишь таможенником, блюстителем собственных границ, и Клео он наказал за то, что она нарушила одну из них – границу его трусости. Он бросил ее на растерзание тем, кто локоть к локтю маршировал по школьным коридорам: КЛЕО СОСЕТ У СТАРИЧЬЯ. Он избавился от Милен Фармер и Жан-Жака Гольдмана. Он избавился от Клео, которая заставляла его закрывать на «зебре» глаза, чтобы доказать, что он ей доверяет.
Когда он сообщил родителям, что Клео переходит в лицей Расина в Париже, где есть танцевальный класс, отец попросил дать ее адрес. Он обещал ей один текст Янкелевича и стихотворение Мюссе и не хотел нарушать обещание. Вопрос принципа.
В 1989 году Йонашу для получения аттестата с отличием не хватило каких-то двух десятых балла. В июле он познакомился на Елисейских Полях с одной англичанкой, приехавшей, как и он, посмотреть на парад в честь двухсотлетия Великой французской революции, срежиссированный Жан-Полем Гудом. Он, как и говорил когда-то Клео, подал документы на юридический факультет и снял в центре Парижа квартиру на паях с другими студентами. В кино он ходил редко и постоянно клялся себе, что вот-вот начнет учиться играть на бас-гитаре.
Ионаш, Клара и их мать перезванивались каждый вечер. Они не плакали, а обсуждали, что надо сделать. Отнести Сержу в больницу аудиоплеер, потому что он скучает без музыки. Скоро ему будет нечего читать. Еще надо договориться о встрече с врачом, Серж плохо переносит новый курс химиотерапии. И испечь ему пирог с кабачками, может, поест.
Лежа под морфиновой капельницей, отец интересовался, как дела у Гаэль, сетовал, что она слишком пресная, и жалел, что Ионаш оказался недостоин Клео. Надо ему внушить, чтобы он перестал писать ей письма: приподнявшись на подушках, Серж пальцем чертил в пустоте гигантские буквы.
В мае 1990 года в огромном амфитеатре университета Нантера преподаватель истории сообщил Ионашу и остальным, что с учетом последних событий должен внести небольшие изменения в программу. Он расскажет им об антиеврейских законах 1940 года и об антисемитизме французов. Но прежде просит почтить минутой молчания память погибших евреев.
Не прошло и тридцати секунд, как Ионаша замутило. Девушка, сидевшая рядом с ним, чертила в тетради квадратики и зевала.
Он поднялся. Он не хотел этого молчания. И лекции не хотел. Впрочем, между историей и молчанием существовала связь. Он хотел другого: подойти к доске, написать на ней имя и громко прочитать его вслух: Феликс Жермон. Он умер две недели назад и был похоронен на еврейском кладбище в Карпантра. А потом тело этого восьмидесятилетнего старика выкопали, достали из гроба, раздели, переломали ему кости и бросили ничком на разбитую стелу, сунув между ног шест от пляжного зонта – как бы посадили на кол.
Об осквернении в Карпантра тридцати четырех еврейских могил кричали заголовки всех крупных газет.
Был понедельник. Они шли очень медленно, часами топтались на месте. Уже зажглись парижские фонари, и круги оранжевого света спорили с темнотой. Сестра, как в детстве, держала его за руку. Если он на секунду ее выпускал, давая пройти пробиравшемуся сквозь толпу демонстранту, она тотчас же снова находила его пальцы. Хорошо, повторяла мать, что никто не кричит никаких лозунгов. По щекам у нее текли слезы, оставляя матовые борозды.
В группе мужчин в серых костюмах Ионаш заметил силуэт Франсуа Миттерана; рядом шли Жорж Марше, Пьер Моруа и Ален Жюппе; за ними мелькал светло-голубой костюм Даниэль Миттеран.
Демонстранты дошли до финальной точки маршрута, но никто не спешил покидать колонну; они продолжали шагать – просто молча шагать. Когда они пересекали площадь Республики, от толпы отделились несколько человек с баллончиками для граффити и бросились к ресторану «У Женни», в котором обычно собирались сторонники Национального фронта. Сестра Йонаша одобрительно свистнула им вслед: «Браво!»
– Ты что, на демонстрации ультралевых? – проворчала мать.
– А что, – возмутилась Клара, – мы должны спокойно смотреть, как всякие нацики сидят и пьют пиво, а мы им и слова не скажи?
Ей определенно надоело помалкивать.
Ионаш пытался удержать сестру, и тут кто-то помахал им из толпы. Взметнулся конский хвост, и к ним торопливо пробилась девушка в красном шарфике вокруг шеи. Клео. Она пожала руки Дануте и Кларе. А где Серж? Он разве не здесь? Ионаш сказал ей, что отец умер, и она схватилась за сердце: нет, только не Серж, только не Серж. Клео прижала к себе Ионаша – он и забыл, какая она высокая. Зато вспомнил, как однажды в сквере она убеждала его перестать стыдиться. Сильная девочка, звавшая его к жизни.
Когда на уроках она открывала тетрадь, он иногда замечал вложенные между страницами бумажные листы, исписанные почерком отца. Как-то раз он предложил ей помощь: наверное, не так просто разобраться со всеми этими историями о прощении. Клео вытянула ноги под партой, вывернула лодыжки внутрь, затем наружу и ответила: спасибо, но она справится.
* * *
Неизвестному отправителю с адресом verylucie@free.fr Йонаш написал, что Клео, без сомнения, его «приятное воспоминание 1987-го», но он не уверен, что это взаимно.
3
Полученный недавно голубой конверт был прицеплен скрепкой к обложке ежедневника, лежавшего на столе среди рецептов и стикеров с напоминанием, кому позвонить.
Подобный бардак служил свидетельством того, что Осип редко покидал свой кабинет. Первого пациента он ждал к 7:30, последнего – к 21:30, включая субботу. Свое рабочее время он распределял с математической точностью, отводя утро самым неотложным случаям: вывих накануне премьеры, растяжение связок перед самым конкурсом. Днем и вечером Осип принимал тех, кто, несмотря на боль, мог продолжать танцевать.
* * *
С танцорами судьба свела его тридцать лет назад, совершенно случайно. В доме, где Осип держал кабинет кинезиотерапии и спокойно врачевал прострелы офисных служащих, жила девушка. Она пришла к нему в субботу утром, перепуганная до ужаса: получила травму на репетиции, а через несколько дней должна участвовать в балетном конкурсе в Лозанне. Он осмотрел ее, поставил диагноз и начал объяснять, что за такой короткий срок четырехглавая мышца точно не восстановится, но она перебила его тремя словами, произнесенными непререкаемым тоном: она должна танцевать. Пусть делает что хочет.
