– Лара, ну хоть ты что-нибудь скажи, а то наш спор пошел куда-то не туда, – взмолился молодой парень в носках, привстал на цыпочки, поднял над головой плавно согнутые руки и попытался изобразить несколько балетных па.
– Ты что, обиделась? – спросила Клео одна из девушек.
– Нет, не беспокойся, меня таким не прошибешь.
На следующее утро Лара обнаружила на автоответчике оставленное накануне сообщение от Дельфины.
Дельфина требует, недовольно пожаловалась она Клео, которая сидела в пижаме и пила чай, чтобы они носили на работе новую, якобы американскую форму. Но Клео наверняка решит, что ей это очень пойдет, она же вчера целую лекцию прочитала о разрушительной силе усыпанных брильянтами стрингов…
– Тебе не нравится, когда я говорю, что думаю; тебе не нравится, что я думаю; не нравится, что я говорю, – тихо, словно самой себе произнесла Клео, просто констатируя факт. – Тебе нравится смотреть на меня издалека. Вчера вечером ты смотрела на меня издалека.
Лара помнит тот день, когда они с Клео сидели в кафе и она рассказывала ей, как они с товарищами ходят на марши: каждый не спускает глаз с соседа, чтобы убедиться, что тому ничто не угрожает?
Вчера Лара не встала на ее защиту.
В следующий понедельник Лара получила уведомление об увольнении. Дельфине даже не хватило духу сообщить ей это лично. Лара ничуть не расстроилась – найдет что-нибудь другое. В свою очередь Клео собиралась с труппой Малько в гастрольный тур по провинции.
Они перезванивались каждый день и вели короткие разговоры ни о чем. Положив трубку, Лара чувствовала печаль, как ребенок после Рождества. В выходные они встречались; Лара ныряла в постель к танцовщице, словно после мучительной бессонницы проваливалась в сон; тесно сплетясь ногами с Клео, она испытывала краткое облегчение – удовольствие ей пока не изменяло.
Выражения, в которых Лара решила сообщить Клео о разрыве, напоминали документ о мерах по смягчению последствий увольнения; она боялась, что танцовщица возмутится, но не тут-то было. Забавно, просто заметила та, что в начале их знакомства Лара обслуживала Клео. Больше она ничего не добавила, но явно имела в виду, что очень скоро они поменялись ролями. Вроде бы нисколько не расстроенная, она вернула Ларе ключ и кивнула в ответ на ее слова о том, что умение не цепляться за отношения – это тоже акт политической воли.
Некоторое время спустя Лара обнаружила между страницами книги бумажный квадратик; когда они были влюблены друг в друга, Клео повсюду – на кухонном столе, под подушкой, в ванной, на бутылке шампуня – оставляла Ларе записки.
Своим острым почерком Клео написала: «С тобой я узнаю столько нового».
Последний раз она видела Клео осенью 1999 года. Та забыла у себя в комнате свитер. После этого она двадцать лет ничего о ней не слышала.
* * *
Лара сохранила в особой тетради все записки Клео, а также номер «Паризьен» от марта 1999-го, на первой странице которого была помещена фотография марша протеста с лучшим лозунгом их группы: «Мы не против стариков, мы против того, что делает их старыми».
Часто она неделями не отвечала на имейлы; ей требовалось время, чтобы смягчить настойчивость внезапных посланий, падавших как снег на голову Как, например, на нее свалилось письмо с обратным адресом adrien@superbox.fr и темой «Клео», начинавшееся словами: я знаю, что вы были очень близки с моей женой…
Итак, Клео, которой должно быть около пятидесяти, вышла замуж за некоего Адриена. Если тебе не больно, значит, ничего неприятного не произошло.
6
До чего раздражают своими пустыми страницами ежедневники, которыми никто больше не пользуется. С тех пор как Клод вышла на пенсию, она чисто для проформы продолжала делать записи: Врач 14.00. Прочитать статью в «Монд». Купить помидоры и сыр.
Девятнадцатого ноября каждого года повторялось одно и то же напоминание: «Поздравить имейлом Клео с днем рождения». Но 19 ноября 2019 года эта простая миссия оказалась невыполнима: на экране монитора вместо привычных иконок расстилалось однотонное тревожное пространство бирюзового цвета.
Она бросилась звонить сыну, но Нико проворчал, что не все сидят на пенсии и он не может уходить с работы каждый раз, когда мать впадает в цифровую панику; заглянет вечером.
Нико разговаривал с ней тоном учителя, утомленного тупостью ученика; он миллион раз объяснял ей: если компьютер завис, ничего не надо трогать. В какой момент сын превращается в подозрительного отца, которому приходится врать? Клод предпочла обойти молчанием свои судорожные попытки колотить по клавишам.
Не отрывая взгляда от экрана, Нико завел свою вечную песню на тему «лучше бы ты». Лучше бы ты ходила на пешие прогулки со своими сверстниками; лучше бы ты училась рисовать, занималась гончарным делом или гуляла со скандинавскими палками.
Он регулярно оставлял для Клод на кухонном столе журналы по здоровью, альбомы раскрасок антистресс и капсулы зверобоя – эффективное средство против депрессии, к тому же не вызывающее привыкания. Все эти дары были призваны заполнить собой ее дни, чтобы ее не поглотила их пустота. Беда в том, что женщина, которую он окружал заботой, не имела ничего общего с Клод. В какой момент сын теряет представление о собственной матери и вместо нее видит выдуманный персонаж – бабульку, помешанную на варке варенья, старушку с сумкой на колесиках, довольную своим растительным существованием?
Если Клод вспоминала былые годы, когда строго отмеряла время в надежде выкроить лишние минуты, годы работы костюмершей в «Диамантель», Нико впадал в негодование: «Ты сорок пять лет прислуживала другим, может, хоть сейчас отдохнешь?»
Прислуживала?
Костюмерша занимается много чем, но уж точно никому не прислуживает. Она отвечала за стирку и глажку, не говоря уже о том, чтобы каждый день обрабатывать антибактериальным спреем стринги шестидесяти танцовщиц. Она была незаменима, потому что могла за тридцать секунд, пока меняли декорации, зашить порвавшиеся в паху колготки из лайкры.
Порой она выступала в роли психолога, демонстрируя притворную безмятежность артистам и артисткам, которые взывали к ней: «КЛО-О-ОД!» – за полчаса до выхода на сцену.
Ей сказочно повезло: она трудилась бок о бок с уникальными специалистами – вышивальщицами, мастерами по обработке перьев, обувщиками… И само собой, с девушками-танцовщицами.
Сын слушал ее с бесконечным терпением, как будто у Клод не все в порядке с головой. Наверное, его психоаналитик посоветовал ему «отстраненно воспринимать симптоматику матери».
Клод даже предпочитала его раздраженный тон, когда, ловя ее на повторении одних и тех же историй, он восклицал: «Мам, ты мне это уже рассказывала!» Эта беспокойная поспешность, с которой он тыкал мать носом в ее слабости, огорчала Клод. Нико по-прежнему оставался испуганным ребенком, со страхом ждущим неизбежной смерти матери. Ты мне это уже рассказывала.
