Как бы то ни было, атака на хасидизм ничего не дала. К 1796 году, когда противники хасидизма подвергли херему публикации Шнеура-Залмана из Ляд, хасиды имели уже достаточно влияния в еврейской среде, чтобы в ответ издать свой собственный херем и искать поддержки у чиновников Российской империи. Они в определенной степени уже получили признание светских властей, в глазах которых хасидизм мог представляться одним из заслонов против вездесущего свободомыслия — плода эпохи Просвещения. В данном случае, однако, внимание властей дало обратный эффект: в 1798 году Шнеур-Залман был сам брошен в тюрьму по доносу пинского раввина, обвинившего его в создании новой секты и пересылке денег на территорию враждебной России Османской империи, в еврейскую Палестину. Но 19 кислева того же года Шнеур-Залман был освобожден; этот день и ныне отмечается хасидами Хабада с особым торжеством как праздник избавления.
В 1790-х годах Соломон Маймон утверждал в своих берлинских мемуарах, что пик хасидской «смуты» уже позади:
Судя по его целям и методам, сообщество было разновидностью тайного общества. Оно захватило власть почти над всей нацией, дело шло к величайшей из смут. По счастью, число противников секты росло благодаря деятельности некоторых из ее сочленов… Их стали повсеместно обличать и преследовать, препятствовать их собраниям. Много посодействовал этому раввин Илия из Вильно
[156] — прославленный ученый, пользовавшийся среди евреев высоким уважением. Секта потеряла свое былое влияние и вскоре совершенно рассеялась
[157].
Впрочем, слухи о смерти хасидизма были сильно преувеличены. При всей ядовитости полемики между хасидами и митнагдим очевидно, что причин для конфликта между ними было куда меньше, чем между раввинистическими евреями и франкистами в 1760-х годах. Хасиды не были антиномистами, а многие митнагдим не чурались изучения каббалы, пускай Виленский гаон (который написал знаменитый комментарий к книге «Зоѓар» и, если верить его ученикам, каждую ночь удостаивался видений с небес) и предпочитал хранить свои мистические прозрения в тайне, основывая свои труды по каббале и ѓалахе, как и библейские комментарии, на тщательном изучении источников и логических умозаключениях [65].
В 1774 году, после наложения на хасидов первых двух херемов, Шнеур-Залман и его собрат по хасидскому движению Менахем-Мендл из Витебска отправились в Вильну в надежде добиться взаимопонимания между хасидами и Гаоном, но тщетно: Гаон отказался их принять. В 1805 году полководец Михаил Кутузов, раздраженный постоянными обращениями тех и других сторон к чиновникам по внутреннему еврейскому вопросу, не представлявшему интереса для светских властей, дал ход дознанию, которое должно было установить, действительно ли хасиды представляют собой секту, которую следует подавлять силой. В итоге Кутузов сделал вывод, что это не так, и приказал обеим сторонам прекратить враждебные действия, а в дальнейшем строить отдельные синагоги и выбирать собственных раввинов
[158]. В 1812 году вторжение Наполеона в Россию грозило положить конец столь либеральному подходу: в случае победы французов хасиды были бы подчинены централизованному раввинистическому органу еврейского самоуправления, подобного Синедриону, учрежденному Наполеоном в Париже в 1807 году. Поэтому хасиды приняли в противостоянии сторону России. В том же 1807 году Леви-Ицхак бен Меир из Бердичева — уже упоминавшийся ученик Дова-Бера, Магида из Межерича, зачинатель хасидского движения в Центральной Польше, любимый народом за то, что пел молитвы на идише, — возглавил список евреев, жертвовавших деньги на укрепление русской военной мощи ввиду ожидавшегося французского нашествия. И хасиды, и митнагдим видели в Наполеоне больше чем политическую угрозу: он олицетворял силы Просвещения, воспринимавшиеся всеми восточноевропейскими евреями как враждебные [66].
Впечатляющий взлет хасидизма от небольших кружков подвижников — знатоков Торы и каббалистов, ратовавших за религиозное возрождение, — до массового движения, охватившего евреев всей Восточной Европы, во многом объясняется тем, что представители традиционных руководящих структур — общинные раввины — стали терять доверие населения. Одной из причин этого было то, что прежних руководителей считали выразителями интересов польской шляхты, от которой те все больше зависели, особенно после упразднения польского Ваада четырех земель в 1764 году. А для юных учеников с обочины еврейского общества значимым было и осязаемое чувство свободы выбора ребе и того религиозного мира, которому предстоит посвятить жизнь, — выбора, продиктованного инстинктивной набожностью, а не определенного раз навсегда интеллектуальными способностями.
Та же свобода была и у последователей Шабтая Цви и Яакова Франка, которых собратья-евреи, однако, отторгали в гораздо большей степени, чем хасидов. Но достоинство хасидизма, перевесившее все его недостатки, заключалось не только в сравнительно консервативном подходе хасидов к ѓалахе, но и в более осмотрительном отношении к мессианству. Бааль-Шем-Тов считал, что царство Мессии настанет само собой, когда будут выполнены все условия для прихода Мессии. Он не проповедовал конца времен «здесь и сейчас». И хотя с самого начала хасидизма оппоненты обвиняли хасидов в симпатиях к саббатианству, доказать это обвинение не удавалось. По преданию, Бааль-Шем-Тов в 1759 году оплакивал крещение франкистов, ибо «Шхина стенает и говорит: пока пораженный член связан с телом, есть надежда на излечение, но, когда он отрезан, его уже нельзя спасти, а ведь каждый еврей является частью тела Шхины». Пока ребе оставался во главе общины и вел за собой хасидов, верность ребе сама по себе носила религиозный характер. Только если цадик устоявшейся группы умирал, не оставив преемника, как Нахман из Брацлава в 1811 году, надежда на его возвращение принимала среди последователей эсхатологический характер. В хасидизме Нахман был первой подобной мессианской фигурой, но, как мы еще увидим, не последней [67].
Часть V. Проблемы современного мира (1750 г. — настоящее время)
16. От эпохи Просвещения до создания Государства Израиль
Многие наши современники при словах «религиозный еврей» представляют себе бородача в длинном черном лапсердаке и широкополой шляпе: так выглядели респектабельные горожане в Польше, Литве и Венгрии XVIII–XIX веков. Этот стереотип не назовешь совсем уж безосновательным: как будет показано в главе 19, часть еврейского народа выбрала сохранение религиозных обычаев и внешних атрибутов той эпохи как собственный способ хранить Тору Моисея. Как бы то ни было, все евреи, в том числе и эти консерваторы, за два с половиной столетия, истекшие с 1750 года, стали свидетелями невероятных перемен, и многие из них адаптировали, хотя и по-разному, свою версию иудаизма к изменившимся условиям.
