Аллегорическая техника Аристобула, по всей видимости, отличалась от филоновской только меньшей изощренностью. Оба философа реагируют на запросы одной и той же культурной среды александрийских евреев (хотя их и разделяет около двух веков). При этом нет весомых оснований полагать, что в городе существовала особая школа или традиция, к которой принадлежали бы Аристобул и Филон, так как последний не цитирует первого и нигде в своих объемных трудах не ссылается на него. В то же время аллегория, очевидно, была популярным методом экзегезы среди александрийских евреев вообще, так как Филон довольно часто упоминает общепринятые толкования тех или иных текстов, как, например, той части Книги Бытия, где Аврам и Сара (еще не Авраам и Сарра) спускаются в Египет и фараона поражает болезнь из-за того, что он возжелал жену Аврама Сару:
Слышал я также некоторых природных философов, которые принимали этот рассказ аллегорически, и не без причины. Они говорили, что муж — это образ доброго разума, исходя из значения его имени, которое истолковывается как «доброе расположение души». Жена же, говорили они, — это добродетель, потому что по-халдейски она Сара, но на нашем языке это имя означает «владычица»
[60], а чему же более подобает повелевать, как не добродетели?
В других текстах Филон упоминает и таких современных ему интерпретаторов, с которыми он не соглашается: мы уже видели, насколько яростно он критикует крайних аллегористов, которые «пренебрегают» буквальным смыслом законов, считая важным только символическое толкование [29].
Если кто-то из современных Филону аллегористов и записал свои толкования библейских текстов, их рукописи не сохранились. Труды Аристобула дошли до нас только в цитатах христианских авторов III–IV веков, главным образом Климента Александрийского и Евсевия. То, что те же христианские авторы сохранили настолько большой (по сравнению с фрагментами, оставшимися от Аристобула) корпус аллегорической библейской экзегезы Филона, а также полное отсутствие в их сочинениях других аллегорических библейских комментариев иудейского происхождения, говорит о том, что спустя более чем полтора века, прошедшие со дня смерти Филона до первого явного цитирования его высказываний христианским источником, труды александрийца либо продолжали оставаться уникальными текстами такого рода, либо были единственными на тот момент уцелевшими манускриптами в этом жанре.
Упоминание Филона Иосифом Флавием говорит скорее о том, что его личная концепция иудаизма была в ту эпоху скорее исключением. Флавий упоминает Филона лишь однажды, в связи с посольством александрийских евреев к Калигуле, но особо отмечает, что он был «большой знаток философии»: ни один другой иудей в трудах Иосифа не удостоился подобной похвалы, хотя и относящейся, возможно, не столько к религиозным, сколько к философским трудам Филона. Среди последних два диалога «О провидении» и «О животных», где цитируется уже не Библия, а греческие источники, и предполагается неплохое знакомство читателя с эллинистической философией. Оба этих текста написаны в форме диалога с неким Александром, под которым — как мы можем утверждать почти с полной уверенностью — подразумевался племянник Филона, вероотступник Тиберий Юлий Александр.
Без сомнения, Филон стремился завоевать более широкую читательскую аудиторию, не ограничиваясь кругом образованных иудеев, способных оценить трудную для понимания аргументацию аллегорического комментария. Во всяком случае, труды, объединенные под названием «Изъяснение закона» (сюда входят трактат о сотворении мира, жизнеописания патриархов, толкование Десяти заповедей, труд «Об особых законах», а также рассуждения «О добродетелях» и «О наградах и наказаниях»), написаны куда более доступным языком. В них Филон объясняет для массовой еврейской аудитории принципы законодательства, чередуя пересказ библейского материала с аллегорическими толкованиями. Предполагал ли Филон, что «Изъяснение закона» будут читать и неевреи, неясно, но в двух книгах смежной по тематике «Жизни Моисея» он явным образом обращается к язычникам:
Я вознамерился описать жизнь Моисея, человека, в котором видят то еврейского законодателя, то как бы передатчика святых заповедей; человека, во всех отношениях замечательного и совершенного. И взялся я за это с целью познакомить с ним тех, кто заслуживает не пребывать о нем в неведении. Ибо хотя слава оставленных им законов распространилась по всему миру и достигла пределов земли, однако о том, кем он был на самом деле, знают весьма немногие. Просвещенные эллины не считают его память достойной увековечения, возможно из зависти, а также и потому, что во многих случаях постановления законодателей различных государств противоречат установлениям, данным Моисеем.
Мы не имеем представления о реальном круге читателей Филона до той поры, когда его объемистые труды в конце II века подняли на щит христиане — причем по причинам, которые сам Филон вовсе не одобрил бы: Климента аллегория привлекала как способ избежать буквального толкования законодательных разделов библейского первоисточника, и в этом он ничуть не отличался от тех самых крайних аллегористов, которых Филон критиковал. В I веке н. э. Иосиф Флавий, возможно, почерпнул из труда Филона «О том, что всякий добродетельный свободен» сведения о ессеях для краткого рассказа о них в «Иудейских древностях», но если и так, результат получился не вполне внятным. В других же частях исторических трудов Иосифа, где сведения Филона могли бы обогатить повествование (например, в рассказе о событиях в Риме при Калигуле), признаков знакомства Флавия с версией Филона не наблюдается [30].
Хотя аллегорические сочинения Филона в целом не были замечены его современниками-евреями, это не означает, что его воззрения были маргинальными для иудаизма той эпохи: ведь он был, очевидно, глубоко погружен в религиозную жизнь александрийской общины. Он никогда не заявлял, что буквальное понимание Торы неверно, — утверждал лишь, что оно недостаточно. И он был подавлен ничуть не меньше других членов отправленной к Калигуле делегации, когда император ответил на их ходатайства за Иерусалимский храм и александрийских евреев каверзным вопросом: «Вы почему свинину не едите?» По словам Филона, посланники ответили: «У всех свои законы…» Филон не предложил Калигуле философского объяснения, которое дал своим еврейским читателям в «Изъяснении закона»: что свинина запрещена евреям именно потому, что это самое вкусное мясо, и воздержание от него воспитывает самообладание. В Риме середины I века н. э., когда многие философы подражали киникам в представлениях о воздержанности, подобный философский ответ мог бы прозвучать благовидно. Но вероятно, в глазах императора Филон был прежде всего иудеем, а не философом [31].
Свидетельства того, что филоновский иудаизм имел какое-либо продолжение в период непосредственно после 70 года н. э., отсутствуют. Одна из интерпретаций библейских сцен на фресках синагоги III века в Дура-Европос в современной Сирии (см. главу 12) предполагает, что художник проиллюстрировал мистические аллегории Филона, но это прочтение вызывает сомнения. Возможное влияние Филона прослеживается в начале «Берешит Раба» — комментария раввинов на Книгу Бытия, составленного в IV–VI веках н. э., в котором р. Ошая Раба вкладывает в уста Торы слова: «Я была орудием Святого Мастера, благословен Он. Принято в миру, что царь из плоти и крови строит дворец не по своему разумению, а по разумению мастера, но и мастер строит не по своему разумению — пользуется он черновиками и табличками, чтобы делать комнаты и двери. Так и Святой, благословен Он, глядел в Тору и творил мир». Эти слова довольно похожи на толкование Филона в его труде «О сотворении мира»:
