Остаток вечера Пахом провел в соцсетях, безуспешно пытаясь отыскать там Дану. Потом вспомнил про Антона и уже глубокой ночью направился к его дому – вероятно, он знает, как с ней связаться.
Но на что он надеялся? Что именно в это время Верин возлюбленный будет проходить мимо? А почему нет?.. Или есть еще абсурдный вариант – пройтись по всем квартирам двенадцатиэтажной башни. По сути, не так уж и много… Пахом колебался, сидя в машине с включенными фарами, пока сон не сморил его.
Проснувшись утром, он понаблюдал за подъездом еще пару-тройку часов и, снедаемый чувством вины за малодушие и нерешительность, отправился на Ленинградский вокзал.
У него не было четкого плана. Кроме того, он скорее всего навсегда лишился препарата. Теперь ему представится отличная возможность убедиться в его необходимости. Или – один шанс на миллион – он выяснит, что его тело исцелилось и может существовать без поддержки медикаментов. Наивно было надеяться на это, но Пахом пережил ночь без препарата, а голова его все еще на месте. Немного кружится, но это от голода. Страдалец свернул в ближайший «Макавто».
Он пережил сложнейшую операцию, получил тело, о котором любой несчастный с таким же недугом, как у него, мог только мечтать, и все ради чего? Чтобы работать в морге, шататься по забегаловкам и не в меру пить. И попутно помогать гробить полноценные счастливые жизни. Пахом ежеминутно наслаждался своим физическим состоянием, но до идеальной жизни было еще далеко. Его мечты о медицинской практике останутся мечтами. Можно только надеяться, что он сейчас жертвует будущим и жизнью не просто так.
А может… А вдруг все-таки пронесет?..
Дожевав гамбургер и выбросив скомканную обертку в урну, Пахом направился к вокзалу, параллельно радуясь своей бодрой и уверенной походке. Остановившись напротив табло прибытия, порадовался острому зрению. Прислушался к гулу, который образовывала, безусловно, любимая им толпа, приобщавшая его к миру живых.
«Сапсан» из Питера прибудет в двенадцать. У Пахома еще полно времени, чтобы доехать до особняка за медикаментами. Но он продолжает стоять как вкопанный, наслаждаясь ощущением твердой опоры под ногами, жизнью, кипящей вокруг него, и даже всеобщим безразличием. Может, и незачем куда-то ехать? Ему и так хорошо. Ему не нужен препарат, порабощающий его волю, мысли, ломающий все его жизненные принципы. Сейчас он предостережет Дану, а потом придумает, как помочь Вере.
Хотя пока что Верин организм прекрасно справляется с этой задачей самостоятельно. Где такое видано, чтобы человек не подвергался воздействию сильнейших медицинских препаратов? Вера вся соткана из противоречий, сплошное очаровательное недоразумение. Снова в памяти Пахома всплыла обнаженная девушка в морге в окружении трупов и ее недоумевающее, но не искаженное испугом лицо.
Пахом улыбается собственным воспоминаниям. И вдруг замечает, что проходящие мимо люди начинают обращать на него внимание. Причем пристальное и недоброжелательное. Ничего удивительного – в этой стране и в этом городе не жалуют беспричинно улыбающихся незнакомцев. Но когда проходившая мимо женщина закрыла ладонью глаза ребенку, уставившемуся на Пахома, как на привидение, он напрягся.
Он уже не улыбается, а люди продолжают коситься на него со страхом и отвращением. Он устремляет взгляд в пол, вжимает подбородок в ворот куртки и спешит в сторону уборной.
А там из зеркала на него посмотрел Фантомас. Натуральный человек-маска, только с волосами. Кожа лица изрядно посинела, на лбу выступили фиолетовые вены.
Поиски истины не были долгими: препарат эффективен, ох как эффективен! Только вот в чем фокус: Пахом всегда считал донором того, чье тело пришили к его голове, но оказывается, это тело отторгает голову, а не наоборот. Значит, все эти годы Пахом служил донором для того спортсмена с черепно-мозговой травмой.
Пахом рассмеялся. За его спиной то и дело мелькали люди, но он их уже не замечал. Он хохотал из последних сил при помощи единственного донорского органа – своей головы. Это последнее, что он мог из нее выжать.
А Фишер ведь знал, что он не явится за препаратом, знал, что в полдень будет поздно. Но может, это обратимый процесс?
Пытаться помочь Дане с такой рожей нет никакого смысла – его за первым же углом загребут в «ментовку». Надо вернуться в машину.
Однако его намерение выйти из общественного туалета было встречено смачным ударом в лоб, за которым последовала темнота.
36
Не боль страшна, а ее ожидание, и не смерть, а лишь мысль о ней.
Лао-цзы
Вера увлеченно пыталась найти живое место на внутренней стороне своих запястий – сегодня утром ее несчастные вены вновь были обколоты вдоль и поперек.
В этот момент послышалось:
– Тук-тук.
Именно так, кто-то это произнес после того, как лязгнула защелка снаружи и дверь приоткрылась. В проеме показался Фишер. Вера мучительно выдохнула и отвернулась – можно подумать, она могла запретить ему войти.
– Ну-ну, дорогая, придется поговорить. – Он придвинул стул поближе к ее кровати и сел. – Тебе явно есть что мне сказать.
– Может, лучше ты объяснишь, какого хрена я все еще здесь, целая и невредимая? Сколько еще вы будете издеваться надо мной? – Вера тоже села и вытянула вперед руки тыльной стороной, тыча ему под нос фиолетовыми синяками. – Любой маньяк – благодетель по сравнению с тобой! У палача-ветерана милосердия больше, чем у тебя, Герман! Что ты хочешь услышать от меня? Ты к операции не можешь приступить, а объясняться должна я!
– Это потому что с тобой что-то не так. И я хочу понять что.
– Так по-мужски во всем обвинять женщину! Чего бы это ни касалось! А ты попробуй разобраться сам! Вот прямо сейчас иди и выясняй! – Вера бесцеремонно указала хозяину дома на дверь. – Все анализы я сдала.
– Результаты уже готовы. Если эти данные можно так назвать.
– Браво! Что я еще могу сказать? Хоть лаборатория не подкачала.
Фишер пропустил мимо ушей последнюю реплику, закинул ногу на ногу, подпер большим пальцем свой идеальный волевой подбородок, пристально уставился на девушку в белой размахайке и с видом психолога-духовника спросил:
– Расскажи, замечала ли ты что-нибудь странное за собой в последнее время?
Ну, тут уж дудки! Про неожиданно обнаружившуюся феноменальную память и способность существовать без еды она ему не расскажет.
– Нет, что ты! Я тут живу абсолютно нормальной среднестатистической жизнью. – Она криво улыбнулась. – Каждый второй так живет! И в любую свободную минуту думает о смерти. Хочешь честно? Не так уж много изменилось. Я и раньше частенько подумывала о ней, практически каждую ночь. Перед сном как вспомню порой, что я не вечна – и так становится не по себе, знаешь? Хотя тебя вряд ли посещали такие мысли. – Вера небрежно махнула рукой. – Перед сном бывает такой момент, когда прямо так явно представляю, что меня нет. То есть совсем нет. И в мире ничего от этого не меняется, ничегошеньки. И так обидно, и такой ничтожной я себя чувствую, микроскопической частичкой во Вселенной. Так вот, сейчас я чувствую себя так постоянно. А ведь меня уже похоронили и предоставили возможность при жизни убедиться, что моя смерть не влияет ни на что в этом мире. Обычный покойник ведь избавлен от этого знания. Я чертовски устала от этого состояния, я с благодарностью готова была принять твою изощренную казнь. Но ты даже этого сделать не смог! Доведя меня всеми возможными способами до желания умереть, ты медлишь!
