– Это было вполне приличное заведение. Я сидела в маленькой приемной с белыми стенами. Когда Глорию увозили прочь, она закрыла лицо руками и разрыдалась. И стало очень тихо, а потом меня пустили в ее палату. Она очень долго молчала. Много часов. Потом она повернула голову и посмотрела на меня. «Ева, – сказала она, – я знаю, что поступила правильно, единственно правильно, но ничто не могло бы причинить большую боль».
Джулия смахнула слезу со щеки.
– Вы уверены, что это необходимо предавать гласности?
– Да, но оставляю решение за вами, за вашим сердцем… после того, как вы услышите остальное.
Джулия встала. Она не понимала, почему волновалась, но нервы ее натянулись, как струны.
– Ева, решение должен принимать не сторонний наблюдатель, а участник событий.
– Джулия, вы не были просто наблюдателем с того самого момента, как появились здесь. Я знаю, вы пытались, вы предпочли бы непредвзятый подход, но это невозможно.
– Может, я не сохранила объективность, а может, надеюсь, что без нее лучше напишу эту книгу. Однако я не имею права включать или вычеркивать настолько интимные вещи.
– А кто тогда имеет право? – прошептала Ева. – Пожалуйста, сядьте, я хочу продолжить.
Джулия заколебалась, сама не зная почему, но села и стала ждать. Ночь быстро обступила их, оставив лишь крохотные звезды и мерцание свечей. Лицо Евы казалось таинственным и торжественным… Где-то заухала сова.
– Продолжайте.
– Глория вернулась домой, снова стала сниматься. Не прошло и года, как она встретила Маркуса и начала новую жизнь. В тот же год я познакомилась с Виктором. Мы не прятались по шикарным гостиницам и грязным мотелям. Нас соединила не вспышка страсти, а ровное пламя. В остальном, полагаю, мы были похожи на Майкла и Глорию. Виктор был женат, и, хотя его брак не был счастливым, мы не могли встречаться открыто. Мне и сейчас трудно это признавать, но вне этих стен мы никогда не были парой. Мы любили друг друга здесь, в этом доме, и только горстка людей, которым мы доверяли, знала нашу тайну. Не буду притворяться, что это меня устраивало. Я возмущалась, обижалась. На Виктора, на его жену, на всю ту ложь, в которой мы жили. У нас столько было украдено, а особенно…
Теперь поднялась Ева, прошла к цветам, склонилась над ними, вдыхая их аромат, затем медленно, очень медленно она вернулась к столу, но не села.
– Глория вышла замуж за Маркуса через год после нашей поездки во Францию. Через два месяца она была снова беременна и исступленно счастлива. Через несколько недель я поняла, что тоже беременна… и ужасно несчастна.
– Вы? – Джулия вскочила и протянула руку. – Мне так жаль.
– Не надо. – Ева обхватила ее руку. – Присядьте.
Дайте мне закончить.
Держась за руки, они сели. Их разделяли горящие свечи, на лице Евы мелькали тени.
– Мне было почти сорок, и я давно перестала думать о детях. Беременность напугала меня не только из-за моего возраста. Я боялась общественного мнения, Джулия, но не из-за себя.
– Виктор, – прошептала Джулия.
– Да, Виктор, связанный законом и церковью с другой женщиной.
– Но он любил вас. – Джулия прижала ладонь Евы к своей щеке. – Как он отреагировал, когда вы ему сказали?
– Я ему не сказала. Я никогда ему не говорила.
– Господи, Ева! Как вы могли скрыть от него?! Это был не только ваш ребенок, но и его тоже. Он имел право знать.
– Вы представляете, как отчаянно он хотел детей? – Ева перегнулась через стол. Ее глаза засверкали. – Он так и не простил себя за потерю своего ребенка. Да, если бы я ему сказала, все могло бы измениться. Я приковала бы его к себе младенцем, как жена приковала его чувством вины. Я не могла этого допустить.
Джулия ждала, пока Ева дрожащей рукой подливала себе вина, и только потом сказала:
– Я понимаю. Мне кажется, что я понимаю. Я не назвала родителям имя отца Брэндона по той же причине. Я не могла вынести даже мысли о том, что он останется со мной только из-за ребенка.
– Ребенок был во мне, и я чувствовала, всегда буду чувствовать, что решение должно быть моим. Я очень хотела рассказать Виктору, разделить это с ним хоть на один день. Но это было бы еще хуже, чем ложь. Я решила вернуться во Францию. С Треверс. Я не могла просить Глорию, даже не могла рассказать ей, ведь она в это время выбирала имя ребенку и вязала башмачки.
– Ева, вы не должны объяснять мне. Я понимаю.
– Да, вы понимаете. Только женщина, стоявшая перед этим выбором, может понять. Треверс… – Ева зачиркала спичкой, но не смогла зажечь ее и с благодарностью приняла помощь Джулии. Закурила, откинулась на спинку стула. – Треверс тоже понимала. У нее был ребенок и в то же время как бы не было. Итак, с Треверс я вернулась во Францию.
Ничто никогда не казалось ей таким холодным и убивающим всякую надежду, как простые белые стены смотровой. У доктора был ласковый голос, ласковые руки, ласковые глаза. Но это не имело значения. Автоматически отвечая на обязательные вопросы, Ева не сводила глаз с пустой белой стены.
Такой была вся ее жизнь. Пустой. Никто бы, конечно, не поверил, ведь она Ева Бенедикт, кинобогиня, звезда, которую жаждали мужчины и которой завидовали женщины. Но в этот момент она хотела быть обыкновенной женой обыкновенного мужчины и родить обыкновенного ребенка!
Но она была Евой Бенедикт, а отцом – Виктор Флэнниган, и поэтому ребенок не мог быть обыкновенным. Он не мог даже быть.
Она не хотела задумываться, был бы это мальчик или девочка. И думала. Она не могла позволить себе представлять, как разрастаются в ее теле крохотные клетки и становятся ребенком. Хотя представляла слишком часто. У ребенка были бы глаза Виктора. Ева задыхалась от любви и тоски.
Любви не будет.
Она слушала, как врач объяснял простоту процедуры, как обещал минимальную боль своим ласковым голосом. Она чувствовала вкус слез, струившихся по щекам и попадавших на губы.
Как глупо, как бесполезно. Другие женщины оказывались на том же самом перекрестке и шли дальше. Она смогла бы смириться, если бы знала, что приняла правильное решение.
Она не проронила ни слова, когда вошла медсестра.
Опять ласковые ловкие руки, опять тихие утешающие слова. Ева с содроганием думала о женщинах, у которых нет ее средств и возможностей.
Она тихо лежала на каталке, едва почувствовала лег-" кий укол. Для того чтобы расслабиться, как ей сказали. Ее выкатили из смотровой. Она не сводила глаз с потолка. Через несколько секунд она будет в операционной. Потом, гораздо быстрее, чем объяснения, все будет кончено, и ее отвезут в уютную отдельную палату с видом на далекие горы.
И она не могла забыть, как Глория закрыла лицо руками.
Лекарство начинало действовать. Ева замотала головой, пытаясь отогнать сонливость. Ей казалось, что она слышит плач ребенка. Но этого не может быть. Ее ребенок еще даже не ребенок. И никогда им не будет.
