Они постоянно разговаривают между собой о Дюрере. И даже в финале романа, когда Адриан Леверкюн уже сходит с ума, и исполняется «Плач доктора Фаустуса», Томас Манн пишет, что на этой премьере были люди необыкновенные, были все знаменитости мировые: «И мне кажется, я видел среди них человека, который очень напоминал Альбрехт Дюрера». То есть он как бы присутствовал даже на исполнении «Плача доктора Фаустуса».
Они все время говорят о Дюрере, Дюрер постоянно присутствует в их разговоре: «Как я замерзну после солнца…» Это очень важное замечание, потому что Дюрер очень мерз в Германии. Ему нужно было солнце. Он любил Италию. Он ездил в Италию, он обожал Италию. Жил в Венеции у художника Джованни Беллини. А черт является Адриану Леверкюну именно в Италии. «А теперь, извольте, песочные часы “Меланхолии”. Видать, черед за цифровым квадратом!» Здесь он перечисляет абсолютно все. Да, ему говорит этот человек. Сейчас я ставлю перед тобой эти песочные часы. И мы даем тебе время, чертовски длинное время – 24 года, и ты будешь гением, пока будет сыпаться эта красная тонкая струйка песка из верхнего резервуара в нижний. И пока она сыплется, ты станешь Адрианом Леверкюном. Тебе будет казаться, что это время недвижимо, потом оно будет все быстрее и быстрее, пока, наконец, не кончится.
И он спрашивает его: а ты к нему, то есть к Дюреру, тоже приходил? Нет, отвечает его посетитель, к нему я не приходил. Он сам обходился, без нас, без меня он обошелся. Он приходит только к человеку XX века. И что же требует от него этот черт, чего он его лишает? Он его лишает только одного. Он ему говорит: тебе запрещена любовь. Он лишает его любви. То есть творчество твое будет абсолютно интеллектуальным. Оно будет холодным. Он его лишает самого главного божественного дара, который дан человеку. Ты можешь быть гением, но без любви… А к Дюреру нет, не приходил. Он без нас обошелся, потому что ему дана была полнота свершений чувств, что в «Меланхолии» он и показал.
И еще одна любопытная деталь в этом же разговоре. Адриану Леверкюну очень интересно, какой национальности его гость. И он его спрашивает: «А ты кто? Ты немец?» Тот отвечает: «Да, я – немец, пожалуй даже природный немец, но старого, лучшего толка – космополит всей душой. Хочешь от меня отмахнуться, а не принимаешь в расчет исконно немецкой романтической тяги к странствиям, тоски по прекрасной Италии! Выходит, я – немец. Я тоже замерз и меня потянуло на солнце».
Это разговор не менее интересный, чем предыдущий. Вспомните разговор Берлиоза с незнакомцем на Патриарших прудах, когда он его спрашивает и все никак не может понять, кто он по национальности. Там почти буквальное цитирование. Поэтому вообще здесь много каналов, где пересекаются самые неожиданные линии, линии жизни и творчества Дюрера пересекаются с линиями Томаса Манна и Адриана Леверкюна, художника XX века. Пересекаются с образом Булгакова неоднократно. Вот это и есть культура – когда это не кануло, а когда это возрождается и возникает всякий раз на новом этапе, уточняясь, углубляясь, как резцовая гравюра, давая все более глубокую линию, все более яркий свет.
Вернемся снова к гравюре «Меланхолия». Изумрудная скрижаль, магическая таблица, песочные часы и колокол, набат… Управление этим набатом, гласом божьим – веревка не в руках ни у кого, она уходит за пределы гравюры. А вот левая честь этой гравюры совершенно другая. Она изображает земной ландшафт, очень яркие лучи света от звезды. Что это за звезда? Об этой звезде тоже очень много написано. Существует версия, что это вычисленная и окутанная легендами и предсказаниями комета Галлея, которая тогда пронеслась. И что самое интересное, неся карту в лапах, на этом фоне возникает летучая мышь, и на картуше написано «меланхолия 1». Что такое 1 – мы не знаем. И ответить на этот вопрос никто не может.
Трудно сказать однозначно, что это за звезда, которая зажигается на горизонте. Очень интересно пишет об этой звезде также Томас Манн в книге о докторе Фаустусе, но сам Дюрер и современники звали ее планетой Галлея. С ней были связаны тогда, как и в наше время, всякие астрономические, астрологические, космические предсказания катастроф, эпидемий, которые тогда были, несогласий в обществе, раскола, появления такой страшной болезни, как сифилис. Это имело большое значение.
Но главное, конечно, это летучая мышь как символ меланхолии. Она в своих лапах – над звездой, над радугой, над водой, над ландшафтом, над миром – несет этот картуш меланхолии.
Меланхолия – душевная болезнь гениев. Ничего не поделаешь. Многие знания приумножают скорбь. Чем больше мы знаем, тем глубже мы видим. А что видел этот человек? Конечно, душа его была больна. Он не был душевнобольным, но он был душевно раненным черной меланхолией. Взглянем на главного героя этой гравюры. Он ранен этой страшной и неизлечимой болезнью – меланхолией. По всей вероятности, этой же болезнью был болен и булгаковский Мастер, а возможно, и сам Булгаков. Многие другие ни на кого не похожие люди с великой трагической судьбой – духовно трагической.
Эта фигура, которая сидит справа. Мы о ней пока еще ничего не сказали. Собственно говоря, все предметы, которые расположены на всех трех уровнях познания, – это все и есть внутренний мир фигуры гения, который сидит справа от этих предметов. Все эти предметы есть проекция внутреннего мира, и гений очень интересно охарактеризован художником. У него огромные крылья необыкновенного размаха, как очень большие крылья ангела. В руках он держит циркуль, а на голове у него венок. Это три символа, которые характеризуют личность гения. Как интересно между собой соединяются крылья и циркуль! Может быть, именно потому, что они были в гармонии и равновесии – и циркуль, и крылья. К нему никогда не приходил тот, кто пришел к Адриану Леверкюну.
С одной стороны, крылья – это образ безграничности возможностей познания: лети в любую сторону, над землей, в межзвездном пространстве, у тебя есть крылья. Это не только твое воображение, это еще инструмент познания, полета, отрыва от земли, от быта, от мелочей. Способность видеть свои способности к обобщению, к панорамированию своих впечатлений. И когда эта безграничность безгранична, это очень плохо. Ты программируешь безграничность своей свободы, безграничность своей личности, безмерность своего опыта. Нет, говорит немецкий гений Дюрер. Все должно быть уравновешено циркулем. Все должно быть доказано, вымерено, выверено, ограничено. Все должно быть под контролем. Какой предмет лучше циркуля характеризует этот самоконтроль?
Не было человека, кроме Леонардо, который до такой степени интересовался познанием самого себя, самоанализом, самоконтролем, самоизучением. Попытки объективного изучения собственного сознания и своих поступков, контроля за собой. Крылья гения и циркуль, а на голове у него цветущий терн, он еще не облетел. Он еще пока с шипами, не врезается в чело, он еще пока цветет, этот терновый венец. Трудно утверждать с уверенностью, но, вероятно, этот гений с крыльями и циркулем в руках, с таким печальным взглядом, так печально глядящий куда-то, так много в себе объединяющий, так много на себя берущий, – это один из автопортретов Дюрера.
Есть автопортреты в зеркале, когда художник сидит и рисует себя в зеркале, а есть автопортреты в образе, когда художник представляет себя в некоем образе. Это именно авторская вещь – автопортрет Дюрера в образе. Дюрер знал, кто он.
