Что же мы видим на этой картине? «Герника» написана в черно-белой гамме, хотя белого там не очень много. Но почему она черно-белая? Почему она лишена какого бы то ни было цвета? Потому что мир померк, он обесцветился, он лишился солнечного света. Свет из мира исчез. Исчезло главное преимущество жизни – мир стал безжизненным, он стал черно-белым, он стал бесцветным. Тут можно вспомнить кинорежиссера Андрея Тарковского, который снимал «Андрея Рублева» черно-белым и только иконы Рублева снимал в цвете. Почему? Понятно, что он говорит на языке истории. Эта пленка повествует о далеких временах, о старине. Она есть плод его воображения, что-то такое, что уже исчезло. А в цвете изображено только то, что есть, что до сих пор существует. И поэтому иконы Тарковский делает в цвете. Потому что так они были написаны, они и сейчас есть, а вот самого Рублева и тех событий нет. Тарковский рассказывает историю об Андрее Рублеве, поэтому она черно-белая, а иконы – это не история, они настоящие, и поэтому они в цвете. И у Пикассо это очень важная вещь – отношение к цвету. У Пикассо это черно-белая картина, потому что она не просто обесцвечена, но она еще и обессвечена.
Что еще мы видим на картине «Герника»? Абсолютно все образы на ней раздроблены, обезображены, доведены до крайней степени экстатической изобразительности или выразительности, когда все за пределами нормальных чувств или отношений. Слева женщина, которая бежит с ребенком, тащит этого ребенка: эта вытянутая шея, страх и отчаяние за пределами отчаяния и страха. И справа – из пылающего дома выскакивает фигура. И солдат, у которого сломанный меч в руках. Обратите внимание на то, что эта черно-серая фактура всей картины вбирает в себя огромное количество какого-то газетного текста, как будто бы это коллаж, сделанный из газеты. Там никакой газеты, конечно, нет. Это означает – конец всему: и книжной цивилизации, и газетной цивилизации, и всем чувствам. Над всем миром вновь царит некий хтонический ужас первобытия, и здесь возникают сквозные персонажи Пикассо, которые проходят через все его творчество, – это бык и лошадь. Для Пикассо это антигерои. Если пролистать книги с репродукциями его работ, можно увидеть, в каком многообразии они возникают у Пикассо – быки, лошади, корриды. Тема любви и смерти, где они являются образами смерти, возникшими из преисподней, хтоническими образами небытия.
В разговоре о «Гернике» невозможно просто давать определенную трактовку каждому персонажу или каждому элементу, как в картине Веласкеса или в картине Гойи. Если «Сдача Бреды» или «Расстрел» – это вещи, связанные с определенными фактами, и их можно рассматривать с точки зрения драматургии, как рассказ, как изображенный художником сюжет, то «Герника» – это вещь мифологизированная. На ней изображены мифологизированные персонажи. В центре как будто откуда-то врывается Фемида со светильником в руке – неистовая титанида, богиня справедливости. Среди ее многочисленных функций есть и возмездие, и она врывается, чтобы освещать происходящее: вот, смотрите!
Веласкес, как мы говорили, несет философию гуманизма, высокого разума, призывает милость к падшим: да, это победа, но и победители, и побежденные – люди. Философия Гойи – это отвращение к войне, ненависть к насилию вообще, жалость к жертвам. А Пикассо в «Гернике» утверждает: господа, война в XX веке – это уничтожение материи как таковой, а гуманизм и рассуждения о справедливости или несправедливости тут ни при чем. Вот какой вывод делает Гойя из одного-единственного факта, почти невинной бомбардировки города Герники. Он говорит: война в XX веке – это не только распад цивилизации, это не только уничтожение книг и газет, это не только обида бедных, беззащитных и сирот, это не только гибель солдат, это распад материального мира вообще. Это исчезновение материи. Это уход разума, это уход какого бы то ни было света из мира. Это удивительно! Художник делает такой вывод, и люди стоят перед его картиной, смотрят на нее и начинают рассуждать, кубист он или не кубист, футурист он или не футурист, а чего это он написал? Они не понимают. А современники Рембрандта не понимали. Пикассо как бы все принимали, за его работы дорого платили. Но вот он написал пророческую картину (а картина «Герника» – это, несомненно, максима), и люди не находят другой темы для рассуждений, кроме вопросов: как он пишет те или другие элементы и почему вдруг картина черно-белая. Можно и это обсуждать, конечно. Но здесь важно другое: в этой картине есть философия войны, в ней есть заключение, которое художник-пророк делает о том, что есть война на сегодняшний день.
Для Пикассо война – это выпадение из жизни, выпадение из всего. Финиш, финал, конец – даже не конец цивилизации или человечества, а просто возвращение мира к хаосу. Потому что те мифологические герои, которых он выводит, – это дети хаоса, это хтонический облик хаоса. Наступает время хаоса. Логоса, который выстроила античность, логоса, который выстроила цивилизация, не будет больше, он исчезнет. Мир снова уйдет в состояние хаоса, погрузится в безвременье.
Такие прозрения, такие осмысления без последствий остаться не могут. И дело не в том, какое количество копий было сделано с «Герники» (копия «Герники» даже висит в Организации Объединенных Наций). Дело в том, что когда миру предъявляются такие вещи, то сознание должно их воспринимать адекватно. Да, мы, конечно, очень любим свои вкусы в отношении искусства: это нам нравится, это нам не нравится. У нас над всем преобладает эта, так сказать, эстетическая гастрономия: это он пишет хорошо, это он пишет плохо… Между прочим, чтобы убедиться в том, что Пикассо умел писать и рисовать все, достаточно посмотреть его рисунки, особенно рисунки, связанные с античностью. По ним можно увидеть, каким он был классическим рисовальщиком, равным Никола Пуссену или Симону Вуэ, то есть вообще высшей французской классике. Но он выбирает тот язык, который ему нужен для того, чтобы показать, что война XX века – это распад материи и возвращение нашего мира к хаосу. А мы до сих пор, как те зрители 1937 года, поворачиваем к этому обстоятельству спины.
У Иосифа Бродского в серии «Кентавры» есть строки, которые очень точно описывают это состояние:
Местность цвета сапог, цвета сырой портянки.
Совершенно не важно, который век или который год.
На закате ревут, возвращаясь с полей, муу-танки:
крупный единорогий скот.
Все переходят друг в друга с помощью слова «вдруг»…
Глава 8
Тот, кто слышал дыхание Вселенной
Художники рубежа двух столетий часто слышат дыхание Вселенной. Дмитрия Плавинского никто научить этому не мог. Его не учили этому в детстве, его не учили этому в училище… Наверное, этому Дмитрия Плавинского не учили и его друзья, его современники. Именно современники, а не его поколение, потому что поколение предполагает возрастную характеристику, а современники – это близкие духовно люди, и возраст тут значения не имеет. В этом смысле современником Дмитрия Плавинского является Лев Николаевич Гумилев, который оставил нам очень целостную теорию. Конечно, нельзя путать теорию Гумилева с произведениями Плавинского, но цельность и масштабность присуща им обоим.
Это качество, умение слышать дыхание Вселенной, вообще свойственно поэтам – в большей степени, чем писателям. Поэты каким-то странным образом выходят за пределы земного притяжения. Им свойственна эта тоска блуждания по Вселенной, слышание музыки сфер. Из последних поэтов, несомненно, самая большая фигура здесь – это Велимир Хлебников. Из наших современников это Бродский, у которого было очень обострено чувство целостности. И, конечно, Марина Ивановна Цветаева с ее великой неизбывной вселенской тоской, предчувствием. Что уж говорить о Пушкине! Но на самом деле таких имен очень мало.
