— Может, да, а может, нет.
— Поговорим о феврале восемьдесят восьмого. Где ты тогда был?
— Откуда я могу знать?
— Ну, вспомни, восемьдесят восьмой, «Лос-Анджелес Доджерс» выиграли чемпионат, а «Редскинз» — кубок. А еще Шер получила Оскара.
— Это все для вас, с Большой земли, имеет значение. А по мне — это чушь собачья.
— А еще в феврале того года Сюзан Бутчер в третий раз выиграла «Айдитарод». Неплохой результат для барышни из Бостона, а? Пробежала за одиннадцать дней и двенадцать часов. Может, это освежит твою память?
— Освежит. Я на той гонке две сотни баксов проиграл. Чертова баба!
— Итак, что ты делал на протяжении двух недель до гонки? До того, как лишился двух сотен?
— Когда мужик лишается денег из-за бабы — он это помнит. Но совершенно необязательно помнить, когда ты отлил или почесал себе зад.
— Ты никуда не ездил?
— Я ездил куда хотел и когда хотел. Как и теперь.
— Может, и в Анкоридже был? И видел там Гэллоуэя?
— Да я в Анкоридже был столько раз, что и не сосчитать. Двести миль в наших краях — ничто. Может, и видел его там пару раз. Я много кого там видел. У меня свои дела, у них — свои.
— Если станешь упрямиться — вина ляжет на тебя.
У Бинга злобно сверкнули глаза.
— А что это ты мне угрожать вздумал?
— А что это ты скрытничаешь? — Нейт откинулся назад с кружкой кофе в руке. — Ты, значит, решил, что этот жетон должен тебе достаться.
— Да уж лучше, чем какому-то чичако, да еще который своего напарника угрохал. Которого разжаловать самое время. Чудом удержался-то!
Нейта больно задело это замечание, но он сдержался и, в упор глядя на Бинга, продолжал пить свой кофе.
— Так, Бинг. Вижу, ты уроки выучил. Но дело в том, приятель, что жетон этот доверили мне. И у меня есть полное право тебя задержать, предъявить обвинение и посадить за убийство беспомощного пса.
— Я эту собаку пальцем не тронул.
— На твоем месте я бы как следует постарался припомнить, где ты был в тот момент, когда Патрик Гэллоуэй уехал из города.
— Бэрк, ну что ты толчешь воду в ступе? Хочешь свое значение показать? Макс убил Гэллоуэя, и все это знают.
— Что ты тогда так переживаешь насчет своего местонахождения?
Подошла Роза. Она несла большущий ломоть мяса и гору жареной картошки с подливкой.
— Что-нибудь еще, Бинг? — Она поставила рядом с тарелкой плошку с горохом и жареным луком.
Было видно, как Бинг борется с собой, собирается с духом. Он ответил Розе ровным, даже мягким голосом:
— Да нет, спасибо.
— Приятного аппетита. Шеф, вы скажите, если поесть надумаете.
— Разговор окончен, — объявил Бинг и подцепил мясо на вилку.
— Ну, за обедом ведь тоже можно побеседовать о том о сем? Ты «Звездные войны» любишь?
— Чего?
— Ну, кино. «Звездные войны». Люк Скайуокер, Дарт Вейдер.
— Идиот, — проворчал Бинг и мокнул картошку в подливу. — Какие еще «Звездные войны»? Дай мне поесть спокойно.
— Отличное кино. Персонажи такие яркие. Если отбросить шелуху — оно ведь про судьбу. И про предательство.
— Какая, к черту, судьба? Какое предательство? Кассовый сбор — вот для чего все это делается. — Бинг помахал вилкой и снова пустил ее в дело. — Кучка ребят носится по галактике на космических кораблях и мочат друг друга лазерными мечами.
— Точно, лазерными. Там ведь о чем? О самопожертвовании, об утратах… — Он встал. — И о том, что добро побеждает. Пока, Бинг.
ГЛАВА 25
На последнем уроке — английская литература — в классе сидело одиннадцать учеников. Девять из них бодрствовали. Джон не стал будить спящих и слушал, как один из бодрствующих перевирает текст из «Леди Макбет».
Джон кивал головой, но мысли его были далеко.
Вот уже двадцать пять лет он ведет эти уроки, с того дня, как, взволнованный, он предстал перед своими первыми учениками.
Он тогда был не намного старше тех, кого ему предстояло учить. А возможно, и наивнее многих из них.
Тогда он мечтал стать писателем, создавать романы, наполненные многозначительными аллегориями.
Но он совсем не хотел начинать свой творческий путь в жалкой мансарде и потому пошел в учителя.
Писателем он стал. И хотя его книги не были столь великими и внушающими трепет и восторг, как он надеялся, некоторые все же увидели свет. Без работы в школе он бы, конечно, с голоду не умер, но жить пришлось бы куда скромнее.
В какой-то момент его, юношу-интеллектуала, исполненного мечтами о своем предназначении, стало подавлять учительство с его каждодневными испытаниями и радостями. Он все бросил и совершил глупый в своем бесстрашии поступок — рванул на Аляску. Там он будет экспериментировать, станет жить просто, изучать человеческую натуру в том краю, где она не искажена цивилизацией, наслаждаться свободой и одиночеством. Так это ему тогда виделось. Он станет писать романы о мужественных, выносливых людях, об их победах и поражениях.
Потом он оказался в Лунаси.
Откуда ему, молодому человеку, едва достигшему тридцати, было знать о том, что такое одержимость в ее подлинном смысле? Откуда он мог знать, что его, умного, восторженного и чувствительного молодого человека, заберут в плен один-единственный город и одна-единственная женщина? И он навсегда останется прикован к ним, ни в малейшей степени не отвечающим его идеалам и устремлениям?
Он влюбился, стал одержим с того самого мига, как увидел Чарлин. Она была прекрасна, как богиня, и голос ее звучал подобно пению сирен. А эта беспечная и безграничная сексуальность… Все в ней его приводило в восторг, кружило голову.
Она принадлежала другому, была матерью чужого ребенка. Но это не имело никакого значения. Его любовь — если это правильное определение его чувств — была не чистой, романтической любовью доблестного рыцаря к прекрасной даме, а жаркой, похотливой жаждой обладания женщиной.
И разве он не убедил себя, что она бросит этого Гэллоуэя? Тот вел себя с ней как эгоист. Даже и не будучи ослепленным любовью, Джон бы это заметил. И возненавидел бы его.
Он затаился и стал ждать. И вот, после стольких лет, он все еще ждет.
Ученики все молодеют, а он все стареет и стареет. Годы уходят. Никогда уже не вернуть того, что он отринул, от чего по собственной воле отказался.
И по-прежнему единственное, чего он хочет, не принадлежит ему.
Джон бросил взгляд на часы. Еще один день прошел впустую. Краем глаза он заметил тень — Нейт стоял в дверях класса, прислонившись к притолоке.
