Пятеро французов, с которыми он расправился, лежали без движения. Неудивительно, после таких ран не выживают. Но кроме них в траншее и так хватало французов, скошенных пулеметчиками Клейна и гранатами. Они лежали на земле, привалившись к грубому дощатому настилу, похожие на мебель, которую кто-то расшвырял в беспорядке. Дирк не любил созерцать мертвецов, это всегда напоминало ему о незримом сходстве между ними. Только он сам был мертвецом привилегированным, способным, благодаря тоттмейстеру, сражаться с оружием в руках, а эти были лишь бездушными остатками, ненужными вещами, сваленными друг на друга, высосанной оболочкой. «И я мог бы лежать так же, – подумал Дирк, разглядывая незнакомые лица людей, которых он никогда прежде не видел, – с проломленной пулей каской, под которой вместо головы хлюпает лопнувший мозг. Или с оторванными близким разрывом снаряда руками. Или просто с дыркой в груди, глядя в небо».
Мысль о том, что эти люди умерли, глядя в небо, которое не было для них родным и вообще не имело к ним никакого отношения, была неприятна. Но приятные мысли редко рождались в его голове, когда приходилось смотреть на полную мертвецов траншею. Несмотря на то что все французы сделались похожи в тот миг, когда их жизнь окончилась, стали вещами одного рода, в равной степени бесполезными, каждый из них являл собой кусочек великого полотна смерти, которое Госпожа щедро рисует, не жалея красок и холста. За каждым мертвецом можно было увидеть маленькую историю, крохотный кусочек которой стал его своеобразной могильной плитой и эпитафией. Жизни этих людей были неизвестны Дирку, и жизни эти были уже закончены, внесены в гроссбух Госпожи. Ему никогда не узнать, о чем думали эти люди, пока жили, что любили или чего боялись. Их жизни были уже закрыты.
Но их смерти могли рассказать гораздо больше.
Тот человек, которого он раздавил, спрыгнув в траншею, был капралом, судя по двум шерстяным галунам над обшлагом. У него было морщинистое лицо, которое при жизни, наверно, часто краснело, особенно в минуты гнева, и короткие, порыжевшие от табака усы. Иссеченное осколками гранаты горло теперь было неподвижно и бледно, как освобожденная от коры ветвь дерева. Он руководил обороной на этом участке и делал это до тех пор, пока перед ним не разорвалась брошенная кем-то из «висельников» Дирка граната.
«Давайте же, дьяволы, живее! – должно быть, орал он по-французски за секунду до того, как чьи-то пальцы, дернув за запальный шнур, подвели жирную черту под его жизнью. – Треклятые боши в ста метрах! Примкнуть штыки, быстро! Или вы хотите, чтобы они посыпались вам на головы, как куриный помет?..»
В руке у него был револьвер со взведенным курком, которым он так и не успел воспользоваться. На плече у мертвого капрала алел двойной витой шнур аксельбанта, кажущийся сейчас бледным на фоне его собственной крови. Подобным награждают тех, кто прослужил не один год и получил не меньше десятка благодарностей от начальства за беспорочную службу. Знал ли этот французский капрал, что его служба закончится здесь и сейчас, когда закованный в сталь человек раздавит его грудную клетку, как спичечный коробок? Чувствовал ли он дыхание Госпожи на своей шее, когда отстранял от лица резиновые окуляры окопного перископа и подбадривал своих людей, чувствуя в крови горячее бурление скорой схватки, взводя курок револьвера, который ему так и не пригодился?
Привалившись лицом к все еще горячей стали, лежал пулеметный расчет. Второй номер держал в руках патронную ленту, извлеченную из ящика, но передать ее стрелку так и не успел. Совсем молодой парень, едва ли старше искалеченного сегодня Классена. После смерти лицо его разгладилось, став совсем уж мальчишечьим. Когда он был жив, наверняка выглядел взрослее, потому что упрямо выдвигал вперед подбородок, тронутый легким пухом, и хмурил брови, представляя то, как его пулемет будет косить бошей – точно тяжелые пшеничные колосья спелых нив Прованса осенью.
И когда он увидел серые шеренги, выныривающие из тумана, кажущиеся маленькими и игрушечными фигурками, он подумал в первую очередь о том, что нельзя выдавать страха лицом, что его товарищи не должны усомниться в его отваге. Он открывал ледяные от росы ящики, извлекал из них длинные звенящие ленты и подавал их стрелку, наблюдая за тем, как пулемет жадно пожирает их, отрыгивая пороховым дымом. Как в широком, словно целый мир, поле клочьями летит срубленная пулями трава, распространяя тот особенный запах, который царит на лугу, где отдыхает утомленный долгим трудом косарь. Может, он успел увидеть самого Дирка, резкий силуэт его фигуры на фоне серого неба. И успел порадоваться тому, что вовсе это не так страшно, как он представлял раньше, и старшие товарищи наверняка после боя заметят, что он вел себя хладнокровно, как настоящий обстрелянный ветеран…
А потом по пулемету хлестнула тяжелая свинцовая плеть «MG», превратив бронированный щиток и сам «Сен-Этьен» в груду раскаленного и уже бесполезного металла, и стрелок безвольно отвалился от своего орудия, потому что его голова состояла из стальных лохмотьев шлема вперемешку с алой бахромой плоти. Вряд ли второй номер, похожий на юного Классена, пережил его более чем на несколько секунд. Он вытащил патронную ленту, да так и замер с ней в руках, глядя на мертвого пулеметчика и мертвый пулемет. И, может, мысль о том, что он тоже уже мертв, коснулась холодным ветерком его затылка. Прежде чем шальная пуля, срикошетив от остатков пулеметного щитка, вошла ему под левым глазом и вышла из затылка, отчего его лицо вновь стало молодым, как у мальчишки, несмотря на упрямо выдвинутый подбородок и пух на нем.
Неподалеку сидел еще один мертвец. Смерть часто усаживает своих новых подданных в необычные позы, как бы приглашая еще живых посмеяться над ними, своими бывшими собратьями. Иной лежит, раскинув руки, точно пловец, неведомой силой извлеченный из воды и брошенный лицом в сырую землю. Другой держит холодными и твердыми губами папиросу, не замечая, что она давно потухла, глядя потемневшими, как от ржавчины, глазами в пустоту перед собой. После штурма во вражеской траншее можно найти мертвецов в самых разных позах. Мертвецов, играющих в карты, мертвецов, открывающих консервы, или мертвецов, удобно спящих на закатанных шинелях. Но этот, которого Дирк прежде не видел, сел сам. Лицо у него было болезненное и худое, но смешливое. Такие часто смеются, и даже сейчас губы его, не сдерживаемые больше волей мертвого разума, словно пытались изогнуться в привычную улыбку. Его последние минуты пронеслись перед мысленным взглядом Дирка, как проносится трещащая лента кинофильма, на которой люди двигаются отрывисто и резко.
Осколок гранаты ударил француза в шею и, хоть осколок этот был очень мал, у него хватило силы, чтобы пропороть толстую ткань отложного воротника на кителе и чиркнуть по шее. Правая сторона кителя была черна от крови, и под сидящим мертвецом она собралась большой лужей, уже почти впитавшейся в землю. Особая фландрийская земля, которая может впитывать в себя влагу бесконечно, никогда не насыщаясь. Она может месяцами впитывать в себя грязную дождевую воду, которую извергают дырявые от шрапнели небеса. Но больше всего она любит алую влагу цвета молодого вина. Может, когда-нибудь она вновь вернется на поверхность ярким цветом цветущих на месте былых боев вишен или пышными кронами орешника.
