Очищенную, готовую к употреблению, кровь, заливают в баки грузовых трициклов и увозят. Сколько и куда она идет Бертрада не знает. Говорят, часть отправляют в армии, где свежая кровь нужна всегда, и в огромных количествах. Что-то доставляется в лечебницы. Не уличные лечебницы, в которых лечат настойкой страстоцвета и вытяжкой из желчного пузыря, а в чистые ухоженные лечебницы высшего света, где лекари вежливы и носят кремовые робы.
Бертрада работает на фабрике до тринадцати лет, пока внезапно не чувствует странное недомогание, у нее начинают отниматься руки и ноги. Она ходит на службу, не обращая на это внимания — ей надо кормить свою семью. Если сегодня у тебя нет работы, значит завтра у тебя не будет хлеба. Улицы быстро учат простым вещам. Из-за боли в грудине у нее темнеет в глазах, от этого лекарь на фабрике дает ей маленькие таблетки с длинным и смешным названием, «салициловый эфир уксусной кислоты». Но когда она падает в обморок во время работы, правда выходит наружу.
Вирусный токсоплазмоз — это новое слово в ее личном, и так не очень большом, словаре. Этим словом он и закончится. Одна из партий крови, поступившая на фабрику, была заражена бретонскими шпионами, но она узнает это уже потом, когда ее спинальные нервы превратятся в бесполезные придатки неподвижного тела.
Она проживет еще две недели после этого. Все ее малолетние братья и сестры будут уходить на службу, оставляя ее одну. После того, как ее выгнали с фабрики, она вряд ли может позволить себе собственную сиделку. Иногда монашки-назаретанки навещают ее чтобы обтереть влажными полотенцами и выдать ложку травяного отвара с соответствующим моменту напутствием из Писания. И однажды вечером ее просто не находят. Крысы давно обжились в этих местах, они лишь выжидают, когда люди уйдут чтобы выбраться из-под гнилых полов и добраться до припасов. Они боятся человека и света, но они совершенно не боятся предоставленных самих себе вещей. Бертрада просто исчезнет, без следа, если не считать нескольких бледных размытых пятен на полу. И ее братья и сестры втайне вздохнут с облегчением — зима приближается, куда еще лишний рот прокормить…
Невыносимый запах прелых яблок так силен, что выжимает из груди дыхание. Хочется закричать, но рот закрывает тяжелая черная ткань, непроницаемая, как свинцовая плита. Мне надо думать чтобы не сойти с ума. Думать, вспоминать. Вновь и вновь. Думать как человек, если не хочу окончательно стать вещью. И чувствовать боль. Сотни раз или тысячи. Столько, сколько потребуется для того чтобы ощутить себя живой.
Воздуха в легких больше не остается, невыносимый запах полусгнивших яблок забирается внутрь и начинает разрывать меня на части.
Я кричу, чувствуя, как начинает трещать моя плоть.
Я просыпаюсь.
— Нормально? — спросил Бальдульф, нагнувшись надо мной. Когда смотришь снизу вверх на человеческие лица, их пропорции немного искажены, оттого часто возникает забавный эффект, видимый только мне. У Бальдульфа, например, подбородок с густой бородой, кажется огромным, как поросший бурьяном утес, а все остальное — наоборот непропорционально маленьким. Как будто глядишь в искривленное зеркало вроде тех, что бывают на ярмарках. Обычные зеркала я все равно не любила.
Взгляд у него был обеспокоенный, должно быть, выглядела я неважно.
Это полностью соответствовало моим ощущениям — в голове будто что-то ворочалось, как поднимающаяся квашня, разбухшая за ночь, трещало, скрипело…
— Вполне, — сказала я хриплым со сна голосом, — Кажется, всю ночь я боролась с голодным медведем.
— А я бы сказал, что их была целая стая, — глаза Бальдульфа весело подмигнули, — И готов поклясться лысиной Святой Ядвиги Силезской, им пришлось несладко.
— Будь уверен, Баль, они меня надолго запомнят. Дьявол, кажется они все-таки успели нагадить мне в голову…
— Это все вино, — поучительно заметил Бальдульф, отходя от кровати, — Пять стаканов вчерашних. Как говаривал в свое время Его Преосвященство епископ Тулузский, настоящее вино — столетний яд мудрости. Отведавший его мудрец умрет светлым и озаренным мудростью веков. Дурак же, втянув бочонок, расшибет насмерть лоб об стену…
— Хорошо, что мы не позвали его вчера на застолье.
— Он умер за пятьдесят лет до моего рождения, Альби.
— Тогда я на него не в обиде. Клаудо, где тебя носит? Подай наконец утреннюю мерку!
Клаудо подметал пол в гостиной, служившей мне и спальней. Услышав мой голос, он обронил метлу и двинулся к шкафу. Специально для сложных утренних пробуждений у меня была запасена бутылка хорошего хереса. Большая рюмка хереса, сдобренная щепоткой растертого тмина, двумя щепотками имбиря и листиком мяты, способна поднять мертвеца из могилы. Или, в моем случае, дать возможность многотонным утренним мыслям ворочаться чуть быстрее и не издавать неприятного скрежета.
— Кажется, теперь я готова к завтраку. А что у нас на завтрак?
— Сушеная треска, — Бальдульф постучал рыбиной, которую держал в руках, по столу. Хорошо, что ему не вздумалось использовать и четверти заложенной в нем силы, иначе стол разломился бы надвое. За треску в данном случае я не волновалась.
— Разве мы не ели ее вчера, Баль?
— Возможно.
— И два дня назад?..
— Все может быть.
— И три?..
— В чем никак нельзя упрекнуть сушеную треску, так это в нехватке полезных веществ, — заметил Бальдульф, придирчиво обнюхивая рыбешку, — Сама видишь, как великолепно она воздействует на память.
— Боюсь, даже слишком хорошо, — простонала я, — Потому что если я почувствую ее запах еще раз, то живо вспомню всю твою родословную до седьмого колена.
— Извини, Альби. До четверга нам придется примириться с компанией трески, даже если на самих начнет чешуя отрастать. А в четверг я состряпаю тебе настоящий пирог с потрохами!
Бальдульф подбросил в печь несколько прессованных больших таблеток угля и принялся разводить огонь, водрузив на плиту начищенный медный котелок. Сушеная треска — хитрая штука. Если попытаться ее разгрызть, это будет стоить нескольких зубов. Бальдульф поговаривал, что однажды спрятанная под доспех сушеная треска из солдатского пайка спасла ему жизнь, остановив острие вражеской глефы. Несмотря на то, что его рассказы о ратных подвигах внушали подозрения самого различного толка, в этот случай я бы поверила весьма охотно. Чтобы получить из сушеной трески что-либо, напоминающее еду хотя бы на ощупь, надо хорошенько разварить ее. Эта операция куда сложнее, чем может показаться. Стоит отвлечься всего на минуту, предоставив треску собственной воле, как из каменного бруска она превратится в полужидкие сгустки пронзительно воняющего месива, употреблять которое в пищу позволительно лишь умирающим от голода. Но Бальдульф достиг в этом искусстве определенного умения.
— Честно говоря, я прилично струхнул вчера, — сказал он, осторожно опуская треску в кипящую воду, — Ну, когда ты Темный культ помянула. Струханул как мальчишка какой, ей-Богу. Даже я не всегда понимаю, когда ты шутишь.
