Его сложно было не понять.
— Превосходно понимаю вас, святой отец.
— Спасибо. Как редко мне попадаются люди вроде вас!..
— Если бы они попадались чаще, вы бы не обрадовались, — пробормотала я вполголоса, но отец Гидеон, кажется, не услышал.
— Я надеюсь, вы действительно учтете сказанное мной. Мне искренне не хотелось бы чтоб вы по молодости и свойственной ей несдержанности навлекли на себя какие-либо неприятности. Это бы тяготило меня. А теперь я, пожалуй, пойду. Я бы с удовольствием задержался бы здесь на большее время, просто ради удовольствия побеседовать с вами и, кто знает, наставить на путь истинный, но я не всегда принадлежу самому себе. Как вы знаете, через семь дней наступит Праздник Тела и Крови Христовых, всегда имевший для нашего собора особенную важность, так что я вынужден отбыть чтобы руководить приготовлениями для службы. Прощайте, и да пребудет с вами милость Господня! А вы, дочь моя, если ощутите в себе желание побеседовать со мной относительно веры, можете рассчитывать на меня в любое время. Я думаю, нам будет о чем поговорить. Прощайте.
Отец Гидеон вышел. В дверном проеме, залитым грязным сероватым светом дня, черным вороновым крылом взметнулась его сутана, и дверь закрылась.
Бальдульф обессилено опустился на лавку.
— Думал, у меня сердце треснет. Настоятель собора Святого Дометиана в моем доме! Клянусь карточными долгами апостола Фомы, отродясь такого не думал! В моем доме, сам… треску съел… Уж не сам ли Император заявится к нам завтра, а, Альби?
— Все может быть. Но ты прав, лучше заготовить треску впрок. Кто знает императорские вкусы?..
— И прекрати язвить, чтоб тебе грыжу!.. Твой язык тебя уже под виселицу чуть не затащил, ощутила? А ну как действительно попался бы не отец Гидеон, а кто попроще? Темные культы… Девчонка! Привыкла, что возятся с тобой, аки со Святым Граалем, вот и распустилась, возомнила себе невесть что… Я таких священников видел, которые в медного быка за один чих отправляли! Тебе бы молиться на отца Гидеона, за то что не осерчал, а напротив, голову твою бедовую из неприятностей вызволил, а ты что? Все язвишь, как змея подколодная!
Я по опыту знала, что когда Бальдульф сердится, лучше не перечить ему, в такие минуты он раскалялся, как печь, и мог испепелить неосторожно прикоснувшегося к нему. Наверно, семья — это и есть умение терпеть другого человека достаточно долгое время. Если так, у нас была самая образцовая семья во всем Нанте.
— Я больше не буду, — сказала я, дождавшись перерыва в насыщенной речи Бальдульфа, — Обещаю.
— Тебя прижмет, ты и собаке пообещаешь Царствие Небесное, — вздохнул Бальдульф, но лицо его разгладилось, что было верным признаком того, что гнев, отгремев за облаками, уже на исходе, — Перед сколькими людьми меня опозорила…
— Ну, теперь-то все в порядке. Не думаю, что у нас еще будут гости.
— Неудивительно… С таким-то приемом. А отец-то, пожалуй, славный парень. Ну то есть не из-за того, что он из наших, а просто так славный, по моему вкусу. Без всех этих церковных сюсюканий да причитаний. Даже сатану не помянул, что странно. Ну, давай уж что ли есть, пока треска не остыла… Клаудо, подавай на стол, дьявол безрукий!
— А все-таки жалко… — вздохнула я, наблюдая за тем, как неуклюжий сервус, дергаясь на каждом шагу, ставит на стол щербатые миски.
— Чего тебе жалко, горе мое великомученическое? — отозвался Бальдульф.
— Что все закончилось. Мне показалось, что выйдет интересная история.
— Может, она и будет интересной, да только без нас… И я тому ничуть не огорчен.
— Мне ужасно скучно в последнее время, Баль. А это был хороший шанс развеяться. Эта глупая, бессмысленная и таинственная история… И так жаль, что мы не узнаем, чем она завершилась.
— Давай есть, — буркнул Бальдульф, — Пока она не завершилась тем, что я сниму ремень и отшлепаю тебя хорошенько по твоей бледной заднице.
Я вздохнула.
Глупое, бессмысленное и таинственное закончилось. Осталась только стынущая треска.
TERTIUS
«Посмотри на города Содом и Гоморру, как этих людей, жестоких, свирепых, ненавистных, дерзких, нечистых, непотребных, с удовольствием готовых на всякую обиду и на всякое насилие, одождив на них жупел и огонь, Господь истребил всех до единого».
Преподобный Ефрем Сирин
Когда я проснулась, Бальдульфа рядом не было. Это легко было понять — его кипучая деятельная натура не могла позволить ему оставаться на месте или валяться в кровати дольше положенного природой. Присутствие Бальдульфа в доме выдавалось множеством самых различных признаков, каждый из которых был мне знаком и понятен. Скрип дерева говорил о том, что Бальдульф занялся ремонтом трухлявого шкафа. Шипение кожаного ремня говорило о том, что он правит бритву. А если я слышала отзвуки его голоса, преградой для которых не могли служить старые стены, можно было не сомневаться в том, что он распекает кого-то из соседей.
Этот дом держался на Бальдульфе, как на единственной и прочной опоре. Его крыша год от года рассыхалась все больше, отчего в дождь половину комнат заливало серой холодной водой, отдающей медью, от которой коробились и трещали древние половицы. Фундамент, сложенный еще при жизни моего прадеда, тоже знавал лучшие времена, и время от времени жаловался на свои старческие болячки. Даже стены иной раз, стоило подуть сильному восточному ветру, который запускал свой черный язык в Нант с приходом весны, предательски подрагивали. Но пока этот дом держался на Бальдульфе, он был обречен стоять, возвышаясь крошечным и жалким памятником человеческому упрямству. Бальдульф не менялся с годами, лишь количество седины в его бороде увеличивалось, да прибавлялось морщин на шершавом и грубом, как голенище солдатского сапога, лице. «Он еще нам послужит, — бывало говорил Бальдульф после сытного ужина, откладывая в сторону старенький инъектор с пустой никотиновой капсулой и блаженно щурясь, — Этот старичок еще нас с тобой переживет. Он, знаешь ли, был заложен еще при государе-императоре Хлотаре Шестом, а тогда на совесть все строили, на века…»
Когда у Бальдульфа случалось хорошее настроение, он устраивался в старом скрипучем кресле и чистил щепочкой ногти, напевая под нос какие-то старые солдатские песни вроде «Веселой вдовушки» или «Цирюльника из Лаваля». Его гулкий голос, похожий в эти моменты на добродушное ворчание большого медведя, проникал в каждую щель дома и гудел в ней, наполняя пространство старыми ветрами, дующими вдоль пыльных дорог, которых я никогда не видела, и рокочущими отзвуками битв, про которые я разве что читала:
Жратва для солдата — первейшее дело
Лекарство для слабых кишок
А нынче нам, братец, достанется вволю
Уж будет, чем сходить на горшок
Сегодня на завтрак, обед и на ужин
Проклятый жиронский песок!
Давай, не тяни, загребай от души!
Руку срубило — так ложку тащи!
А мяса и хлеба ты здесь не ищи!
Давай, налетай, загребай от души!
На небе ворон — как блох на собаке
Накроем мы добрый им стол
Не нас, пернатые, благодарите —
Священный Папский Престол!
Готовься, жиронцы, в Аду вас ждет праздник
Сам Дьявол насадит на кол!
Давай, не тяни, загребай от души!
Ногу срубило — вторую тащи
Вина и сыров ты здесь не ищи!
Давай, налетай, загребай от души!
Местный песок не лучшая пища
Три года скрипит на зубах
Он острый на вкус, и давно уж приелся
Но он — лучшее на наших столах
Готовься, Жирона! Сегодня разбавим
Песок мы — в ваших слезах!
Давай, не тяни, загребай от души!
Голову сшибло — домой не спеши!
И рыбной похлебки ты здесь не ищи!
Давай! Налетай! Загребай! От души!
Но когда я просила его рассказать что-то о его службе, о войне, он лишь ухмылялся в бороду и начинал одну из своих бесконечных историй, которые то ли сочинял на ходу, то ли живо припоминал.
