Один высокий, тощий, с гримасничающим нервным лицом, бледным как молоко. Наверно, старший — остальные двое безотчетно старались держаться за ним. Даже, пожалуй, симпатичное лицо, если бы не взгляд — быстрый, холодный и вместе с тем какой-то мягкий, влажный, неприятный, как прикосновение мокрицы к обнаженному телу. Взгляд, полный и злости и страха одновременно, и оттого вдвойне отвратительный. Второй был длинноволос, с гноящимися мутными глазами. То ли успел поработать на химической фабрике, то ли подхватил на улицах что-то нехорошее. Третий — коренастый, но невысокий, переминающийся с ноги на ногу, глядящий исподлобья, какой-то скособоченный, непропорциональный. И тут понятно — видать, успел отведать гидравлической дыбы.
Старший нарочно скрестил руки на груди, так что нельзя было разглядеть, что у него там. Длинноволосый покачивал небольшой, но грозного вида палицей в опущенной руке и держал ее так, точно ему было неловко или стыдно за нее. Кособокий был не вооружен, но по тому, как он поводил плечами и переступал с ноги на ногу, можно было догадаться о том, что он опытный кулачный боец, поджидающий удобного момента. И до этого момента оставалось совсем немного.
— Куда спешим, куда путь держим? — поинтересовался старший, подходя ближе и останавливаясь перед Инцитатом. Губы у него дергались не в такт произносимым словам, как у контуженного. И взгляд стал маслянистым, скользящим.
— Доброго дня, ребята, — сказал Бальдульф миролюбиво, — Да вот, дочку к лекарю везу. Тут недалече…
— Это у диакона день добрый, — усмехнулся тот, демонстрируя мелкие, тронутые серым налетом, зубы, — Дочку, значит? К лекарю? Спешишь-то сильно, погляжу?
— Порядком.
— Это плохо, — огорчился он, — Хорошему человеку спешить не нужно, верно? Хороший человек всюду поспеет… А который спешит, с тем всяко и случается. Поспешишь — святых насмешишь, слыхал?
— Слыхал, слыхал… — Бальдульф подпустил в голос толику обеспокоенности, — Да свой же я, местный.
— Тут местные в земле лежат, браток… — протянул парень, — А ты что-то живехонек, как я погляжу. И одет небедно. Знаешь, тут ведь местечко паршивое, погоревшее. Сюда и стража не ходит, куда уж людям простым… Тут только другие ходят. Те, что скарб чужой из разрушенных домов тащат, верно, Хлысь?
Скособоченный, видимо, сам Хлысь, согласно заворчал за его спиной, шевеля огромной, как валун, головой. Челюсть, выставленная вперед, была столь массивна, что любой кулак, угодивший в нее, должен был треснуть. Судя по недобрым огонькам, разгоравшимся в сонных глазах кособокого Хлыся, фаза разговоров обещала быть недолгой.
— Да какой там скарб… — Бальдульф выставил руки ладонями вперед и, хотя бы по этим рукам, наблюдательный человек мог бы заметить, что с их обладателем не стоит ссориться. Но в переулке не было наблюдательных людей, были лишь люди нетерпеливые, алчные и жестокие.
— Да кто тебя знает, какой скарб, браток… Только вижу я, что лиходей ты порядочный… А еще девчонку прихватил, совсем стыд потерял.
— Мы едем к лекарю, — сказала я громко. Чужой взгляд полоснул по лицу, сырой и липкий, как прелая половая тряпка.
— А ты помолчь, ваша светлость, помолчь. Тут люди без ног, бывало, ползали, а она в коляске разъезжает, будто бы герцогиня. Не хочешь ножки свои мостовой нашей оскорбить, значит? А мы тут, знаешь, люди попроще.
— У нас нет денег, — сказала я и ощутила, как успокаивающе легла на плечо теплая рука Бальдульфа, — Мы не сможем вам заплатить за проход или за что еще.
— Как это денег нет? — старший даже удивился, — Как это нет денег у госпожи, которую на троне раскатывают туда-сюда, да еще и с мертвецом в ливрее?
— Я парализована, — я даже удивилась тому, как спокойно звучит мой голос, — Не могу двигаться. Этот человек везет меня к лекарю. Пожалуйста, уйдите, прежде чем кому-то не стало еще хуже, чем мне.
— Не будем ссориться, ребята, — Бальдульф выступил вперед, все такой же обманчиво неуклюжий, тяжело двигающийся, обеспокоенный, ни дать ни взять — взволнованный отец, пытающийся разрешить дело миром, — Если с меня что причитается, так скажите, я же по-божески, как люди…
— Причитается с тебя, старик, ой как причитается, — вожак даже прищурился от удовольствия, — За беспокойство, за покражу, за дерзость… Или ты думал, что всякий сброд здесь будет лихо творить как ему пожелается? Нет, старый, не выйдет по-твоему. Плати кописацию, как заведено.
— Компенсацию чтоль?
— Ее самую. В честь детишек голодающих да их матерей мертвых, что тут лежат.
— Раз заведено… конечно… Я ж с пониманием…
Бальдульф с готовностью сунул руку под полу. Доносившееся из-под ткани шипение практически смолкло. Убедившись в подчинении, вожак с бледным лицом довольно осклабился, стал презрительно-равнодушным.
— Деньги сюда выкатывай, значит, и того… Повернулся и двигай, рысью крупной да не разлетистой. И свечку поставь Святому Николаю, как домой доберешься.
— А… Разве…
— Что?
— Дочь…
— Дочь? Попозже найдешь. Мы ей лекаря пока отыщем. Такого, чтоб на ноги враз вскочила да забегала. А, ребят, найдем?
Длинноволосый довольно осклабился. Кособокий что-то одобрительно проворчал, двигая своей здоровенной лошадиной челюстью. Они наслаждались не победой, они наслаждались ощущением собственной силы, пьянящим как крепкое вино и таким же волнующим. Они хотели быть сильными, диктовать свою волю и упиваться чужой беспомощностью. Я подумала, что уличный грабеж мог быть для них в конце концов просто развлечением.
— Как же так?.. — забормотал Бальдульф, все не вынимал руки из-под полы, — Побойтесь Бога, ребята. Дочь свою… Как же можно… Я же…
Длинноволосый подскочил к нему, мягко, как спружинившая куница, сунул под нос короткую шипастую палицу, уставился немигающим мутным взглядом прямо в глаза:
— Чего ж ты тут не понял, старый? Ты слов не понял? Ты за непонятливость еще заплатить желаешь? А гляделки свои потерять не желаешь?
Бледный распрямил руки, в правой оказался узкий иззубренный пехотный бебут
[11], похожий на какой-то хирургический инструмент, страшный и почти не отражающий солнечного света.
— Свободен, — сказал бледный Бальдульфу, поигрывая изогнутым лезвием, — Понял?
— Понял… — сказал Бальдульф, немного попятившись.
— И славно. Ну что ж, сестренка, стало быть, без папашки твоего можно нам не стесняться, а? Ты, я смотрю, здоровенькая, чистенькая. В Старом Порту здоровенькие и чистенькие редко ходят… Небось, старик тебя хлебом пшеничным да молоком топленым потчует? Ну ничего, и у меня для тебя что-то найдется.
— А куда этого дурня, Мотня? — длинноволосый покосился на Клаудо, безучастно глядевшего перед собой, — Мертвого мяса шмат, возни с ним только… Он же, видать, кодированный. Только мамзельке служит, а?
