— Везунчик, — согласился Ламберт, — Это верно. Хотя его военные подвиги нас и не особо волнуют. Что еще о нем рассказывал этот старик? Хорошего и дурного?
Бальдульф наморщил лоб.
— Хорошего много, дурного — ничего, господин капитан. Судя по всему, наш святой отец неплохим был парнем, по крайней мере во Второй Конфланской о нем слова дурного не могли сказать. В атаку первым шел, пулям не кланялся и перед штыковой не робел. В самой дьявольской мясорубке не унывал, и дрался аки лев. Не отлеживался в кустах, как некоторые, орденами украшенные, все рвался вперед. Товарищей своих выручал, при нужде последним делился, словом, вел себя как честный солдат и тем заслужил добрую память.
— Жесток в бою был? — спросила я жадно.
— В бою без жестокости невозможно, Альби. Не ты убьешь, так тебя убьют. Но вообще жестокости особенной в нем не замечали, даже наоборот. Если кто старался врага не убить, а покалечить посильнее, так наш отец бил влет, как положено, что ни выстрел — чья-то голова всмятку. Калек за ним не водилось. И в рукопашной так же. После боя пленных не добивал, не калечил, как иногда водится за ребятами. Так что ни малейших претензий к нему в этом отношении сыскать возможности нет.
— Молодец отче… А дальше? Мародерство? Кражи? Может, добычу с кем не поделил?
— Ни разу. На чужое не зарился, своего в обиду не давал. За конфланцев поговаривают, что многие из них на руку нечисты, мол, тащат еще с живых, не успело убить, как уже крест нательный снимают. Но только не наш святой отец. Трофеи принимал, но не больше того.
— Видимо, он вознамерился вознестись на небеса уже тогда… — проворчала я. Несмотря на то, что прошлое отца Гидеона открывалось с самой благонадежной стороны, я отчего-то чувствовала себя разочарованной.
«Наверно, это совесть, — подумала я, вздохнув, — У самой нечиста, вот и пытаюсь найти пятно потемнее в прошлом священника. Как это мелочно».
— И все? — спросила я вяло, чтобы закончить, — Личных врагов у него не было? Дорогу никому из начальства не перебегал? Может, до юбок был охоч?
Бальдульф помотал косматой головой.
— Ничуть. Во всей Сотне за всю кампанию ни одного врага не нажил. Уж я на войне всякое повидал, но верно тебе говорю, Альби, такой парень — сущая редкость. Нечасто таких Господь посылает, а раз посылает, так, верно, для чего-то особенного…
— Замечательно… Значит, военное прошлое нашего святого отца не скрывает в себе ничего примечательного. Даже не знаю, радует меня это или печалит.
— Вы выглядите разочарованной, госпожа Альберка, — тактично заметил Ламберт.
— А вы, значит, нет? — огрызнулась я.
— Нет. Личных врагов на войне может нажить какой-нибудь магнус-капитан, но рядовой… В этот вариант я не верил с самого начала.
— А в другие?
— Едва ли больше. Увы, ваша версия с Темным культом до сих пор кажется мне самой правдоподобной.
— Тогда давайте послушаем вас, что вы раскопали. У меня такое ощущение, что мне придется разочароваться во второй раз.
— И вы совершенно правы. Я поговорил с несколькими людьми графа, занимающимися его финансами. Я имею в виду мелкую рыбешку, живущую под лестницей. Денежные реки состоят из ручейков, и подобных ручейков в его казне десятки тысяч, уследить за всеми единолично не может ни одна самая современная кибернетическая система. Кое-что приходится доверять людям. И все же я не выяснил ничего путного. Отношения Его Сиятельства и отца Гидеона всегда находились исключительно в финансовой сфере. И, насколько я понял, ничем подозрительным здесь не пахнет. Я имею в виду, если вы полагали, будто граф использует Собор Святого Дометиана для своей выгоды, в какой-нибудь афере…
— Судя по тому, как вы светитесь, никакого компромата на графа и в самом деле не обнаружено, — я вздохнула, — Так что вы можете и в дальнейшем блюсти его честь как свою собственную, дорогой Ламберт. Меня, однако, более интересуют грешки не Его Сиятельства, а самого отца Гидеона. Знаете ведь, когда человек по долгу службы вынужден управлять какими-то финансами, часто у него может возникнуть искус…
— Понимаю, о чем вы говорите.
— Да, вы всегда производили впечатление понятливого. И?..
— Пусто. Если отец Гидеон и пользовался в корыстных целях частью тех средств, что выделялись графом на собор, никаких подтверждений этому я не нашел. Однако…
Очень вовремя он сказал это «Однако» — я уже набрала в грудь воздуха для сокрушенного комментария. За этим маленьким однако, сказанным в манере Ламберта сухо и безэмоционально, могло таиться что-то интересное. Мой охотничий нюх подсказывал мне это.
— …однако во взаимоотношениях между графом и священником, пожалуй, была некоторая напряженность.
— Черт вас разрази, Ламберт, с этим вашим витиеватым дипломатическим языком! — не выдержала я, — Говорите как человек! И уберите это выражение надменной оскорбленности с вашего лица, оно не создано для таких сложных эмоций!
— Госпожа Альберка, — Ламберт стиснул зубы и мотнул тяжелым упрямым подбородком, — Я попрошу вас!..
— Побудьте хоть один час человеком. На это вы способны? Ваша фамильная баронская гордость не сдуется, если вы хотя бы час не будете изображать из себя мраморную статую. А для этого вам надо научиться изъясняться как человек.
— Я полагаю, что изъясняюсь достаточно четко, — сказал он, и голос его был настолько ледяным, что я даже испугалась, как бы не простыть.
— А вот и нет. Человек не говорит «некоторая напряженность», человек вообще таких слов не знает. Может быть, такие слова в ходу в графском палаццо, но не за его пределами. Что с вами, Ламберт? Вы избегаете говорить как чернь?
— Госпожа Альберка, — сказал он ровно, но в его голосе зазвенели предгрозовые нотки. И я бы очень не хотела оказаться в эпицентре этой грозы, — Вы неоднократно испытывали мое терпение за последние дни. И в этот раз вы как никогда близки для того чтобы узнать его предел. Вы забываетесь.
— Замолчи ты, Альби! — зашипел Бальдульф, который от моей очередной нетактичности морщился, как от приступа острой зубной боли, — Бога ради!..
Но я никогда не отличалась способностью прислушиваться к голосу разума. Если быть буре — что ж, я не собираюсь сворачивать с ее пути. Пусть грянет гром, и посмотрим, чего он стоит!..
— Тогда говорите по-людски! — воскликнула я, смело глядя ему в глаза.
— Это как же?
Взгляд рассерженного Ламберта был тяжел и, несмотря на то, что я лежала, он грозил вмять меня в землю своей многотонной тяжестью настоящего оружейного металла. От такого взгляда бессознательно хотелось укрыться, заслониться. И все же я знала, что должна пересилить его, вытерпеть. Корабль, долго убегающий от бури, обречен быть раздавленным ею. Он должен спустить паруса и устремиться ей навстречу, в сверкающий молниями водоворот ревущей соленой смерти. И это куда легче сделать крошечному кораблику с поврежденным рулем…
