Но святой отец не собирался бросать поводьев. Напротив, упрямо наклонив голову, он бросился в решительное наступление:
— А сир Хаглиберт! Думаю, и это имя вам знакомо. Его зависть настолько изъела его изнутри, что он совершил немыслимое — убил своей рукой собственного брата, который был виноват лишь в том, что оказался богаче и известнее его. В один прекрасный день они вместе отправились травить вепрей, но вернулся один лишь сир Хаглиберт. Он сказал, что раненный вепрь насадил на рога его брата и утащил в чащу, но тело так и не нашли. Никто не стал разбираться в этом деле, графу не хотелось терять верный меч, а всем остальным, по большому счету, было на это наплевать.
— Я бы не хотел слушать досужие домыслы зевак, — дернулся Ламберт, — Если вам вздумалось обличать грехи, отче, вы определенно начали не с того конца. Выкладывайте свои карты!
— И выложу… — пропыхтел отец Гидеон, расправляя грудь, — Как вам нравится гордыня, капитан? Сир Инговех, ставший в благодарность за Резню Южных Свиней герцогом Фризийским, знаком ли он вам? Говорили, что в своей гордыне он уподобился едва ли не Императору. Он возвел для себя огромный дворец, каждая башня которого по величине могла соперничать с собором. На его гербе был изображен алый единорог с черной лентой в золотом поле и девиз — «Super me solum caelumque», «Выше меня лишь небо». Он устраивал балы, каждый из которых стоил столько, что можно было полгода кормить всех бедняков какого-нибудь небольшого графства. Марочным вином он наполнял фонтаны, а тропы в его парке были всегда усыпаны свежими алыми розами. Он потратил миллион золотых солидов на лучшую конюшню в Империи, и хвастал тем, что на его жеребцах золота больше, чем на самом пфальцграфе. Но и этого ему было мало. Он требовал для себя немыслимых почестей, придумывал новые ритуалы, и даже от графов требовал кланяться ему и по часу ждать аудиенции. Ну хоть его-то рука Господа покарала за непомерную гордыню. В конце концов самому Императору надоели его выходки, тем более, стали поговаривать, что герцог в своей самоуверенной спеси уже позволяет себе нелестно отзываться о Престоле. Сир Инговех, герцог Фризийский, канул в одну ночь, оставив опустевший дворец с золочеными стенами и озадаченных слуг. Говорят, поработала личная императорская гвардия, если так, то сира Инговеха ждали не самые приятные времена в пыточных мастерских имперских дознавателей.
Ламберт скрипнул зубами. Видимо, упоминание сира Инговеха не показалось ему прикосновением бальзама к старым ранам, скорее слова святого отца были подобны уксусу.
— Если мы коснулись высокопоставленных господ, было бы недурно вспомнить и клир, отче. Например, я слышал, что предыдущий епископ тоже был человек с развитым вкусом и без ложной скромности обставлял свой быт. Поговаривают, только в графстве у него было семь дворцов и резиденций, а когда после его смерти вскрыли личную казну… Впрочем, он-то закончил свой путь вполне благопристойно — на надушенном смертном одре, в окружении почтительных слуг и скорбных лиц.
— Не смейте порочить епископа, капитан! — потребовал святой отец, но без особой уверенности в голосе.
— Отчего же? — хмуро отозвался Ламберт, — Если уж вам вздумалось бичевать грехи, не стоило бы забывать и про прочую публику, пусть даже из черного сословия. Что у вас следующее?
— Лень.
— Смелее, отче! — подбодрила я его, — Это один из моих любимых.
— Сир Хлодовульф! — выдохнул отец Гидеон с таким чувством, точно вонзал кинжал в тело поверженного врага. Обычная кротость священника в эту минуту почти покинула его, взгляд горел, обличающий перст был выставлен прямо, точно ствол лайтера, и даже очки блестели торжественно и бескомпромиссно, — Его имя прославилось даже за пределами Империи, пусть даже завоеванная им слава была такого рода, что ей не позавидовали бы и язычники южных островов. Хлодовульф с детства отличался вялостью и безразличием ко всему окружающему, включая воинскую службу и почетное рыцарское звание. Даже ребенком он мог спать сутками напролет, и если кому-то из слуг и удавалось разбудить его, то только для того чтобы заставить принять пищу и отправить обратно в объятья Морфея. Говорят, в рыцари его определил отец, решивший, что полная невзгод служба под имперским гербом поможет ленивому мальчишке если не выбиться в люди, то хотя бы не позорить род. Несмотря на то, что новоявленный сир Хлодовульф меч держал только во сне, препятствий этому замыслу не случилось. Может, оттого, что его отец был обладателем не только смелых замыслов, но и графской короны. На щите сира Хлодовульфа впору было бы изобразить подушку, но ему пришлось подумать над более представительным гербом, и он выбрал медведя и жабу, которые символизировали, по его мнению, грозность в бою и собственное достоинство. Недруги же расшифровывали его герб иначе — «Сплю как медведь, а если не высыпаюсь, вял как жаба». Однако у сира Хлодовульфа не было излишне много недругов — большая часть военных свершений совершалась обыкновенно им во сне, и враги не преследовали его дальше опочивальни. Тем не менее, рыцарский сан требовал каких-то славных поступков, подобающих сиру, но так как Хлодовульф не был большим любителем выбираться из замка и утверждал, что от сна в походном шатре с ним делается ревматизм и мигрень, никакими значительными подвигами он свое имя не облагородил. Однажды на турнире, когда кто-то поинтересовался, отчего не видать новоиспеченного рыцаря, и в каких кампаниях он успел принять участие за минувший год, кто-то едко заметил — «Не мешайте ему, сир Хлодовульф взял на себя обет за всех нас. Он пообещал вызвать всех демонов ада на бой в час Страшного Суда, а до тех пор почивает, набираясь сил».
— Вы становитесь злоязыки как Альберка, святой отец, — не выдержал Ламберт, — Не пора ли вспомнить о смирении и всепрощении?
— Мы с отче заключили пакт, — объяснила я, — Я приму постриг в монахини, а он взамен обязуется сквернословить, изводить окружающих, хитрить и разить ядом. И, судя по всему, свою часть уговора он уже выполнил авансом…
Но отец Гидеон не собирался так просто замолкать. Освежив свое красноречие глотком розового вина, он продолжил, раскатисто и звучно, как на проповеди:
— Но даже сиру Хлодовульфу оказалось по силам совершить ратный подвиг и, надо думать, он был удивлен этим не меньше прочих. Когда граф Нантский созвал свой штандарт и отправился в Гасконь чтобы проучить тамошнего сеньора, при переправе через Гарронь его войско угодило под сокрушающий обстрел тяжелых орудий и потеряло много знамен, не говоря уже о тысячах обычных солдат, но их-то кто считал… Гасконцы оказались не дураками и ударили всеми силами. Охваченное паникой войско отошло от реки и лишь огромным трудом военачальников сохранило подобие управляемости. От неминуемой резни его спасла только горстка храбрецов, оставшихся на позициях и прикрывших арьергард беглецов. Когда граф прибыл на передовую лично чтобы наказать паникеров и дезертиров, среди изувеченных, покрытых кровью и копотью бойцов, отражавших гасконскую контр-атаку и выстроившихся для награждения, он увидел сира Хлодовульфа в сверкающих латах, на котором не было ни царапины. «Значит, и вы не нарушили своего слова, дорогой друг, оставшись в лагере, в то время как эти мерзавцы поспешили показать спины неприятелю?». «Да, Ваше Сиятельство, — ответствовал немного смущенно храбрый сир Хлодовульф, — Я оставался на месте». «Истинный рыцарь! Почему же вы не ушли вместе с прочими?». «Я спал, Ваше Сиятельство, и не слышал арт-удара». Граф ненадолго задумался, а потом промолвил — «Учитесь, подлецы! Настоящего рыцаря трескотня этих гасконских хлопушек не в силах даже разбудить!» — и одарил его драгоценным кубком и своей милостью.
