— Полностью чист, — отрезал Ламберт, — Его тело уже осмотрели. У нас специалисты, конечно, не чета церковным, но тоже кое-что понимают. Никаких следов посторонних веществ в крови, вообще никаких отметок на теле.
— Возможно, вы найдете какие-то следы, но позже. Когда им займутся клерикальные специалисты, — заметила я небрежно, — Однако я сомневаюсь, что они посчитают нужным поделиться этими следами с вашим ведомством.
Ламберт нахмурился. Укол был мелкий, но, видимо, чувствительный. Каждая оса знает, куда вернее вонзить жало.
— Дело о краже, так что веду его я, госпожа Альберка. И передам центенарию, когда хоть сколько-нибудь в нем разберусь. Суд епископа не имеет к нему отношения.
— Напротив. Удаление поставленной при крещении метки — преступление против веры, а значит, клерикалы истребуют его у вас, с согласия графа или без. Вина, Клаудо!
Еще один стакан вина позволил мне найти в озадаченном облике капитана Ламберта нечто забавное. Он старался сохранить лицо, и его безмятежность укрывала его как щитом, но я достаточно хорошо умела читать те мелкие черточки лица, которые, складываясь друг с другом, открывают истинные ощущения своего хозяина. Ламберт был в досаде. Он пришел сюда, где подвергся насмешкам, уязвившими его честь как дворянина, сидел в этом вонючем клоповнике, рассказал все, что знал, в ответ же получил лишь очередную порцию смешков и лишнее напоминание о том, что епископский суд позволяет ему, точно мальчишке у графа на побегушках, заниматься этим только до тех пор, пока сам не обратит свое внимание на дело. И тогда он, барон Невозмутимость, отправится заниматься тем, чем и положено заниматься капитану стражи — ловить карманников, патрулировать ночные улицы и колотить пьянчуг.
На какое-то мгновенье мне даже стало его жаль. Он тоже был частью города, но не исконной, а внедренной в него искусственно, своеобразным протезом, сживленным с некротичной плотью. И он выполнял ту работу, которую должен выполнять протез. Не больше и не меньше.
— Дело тухлое, — сказал Бальдульф без обиняков. Он уже не был так смущен, как в первый момент визита капитана, поэтому говорил спокойнее, в свойственной ему рассудительной и неспешной манере, поглаживая щедро испещренную сединой бороду, — Не знаю я в городе таких людей, которым взбрело бы в голову подобное. Быть может, это была чья-то шутка? Отец Гидеон с кем-то повздорил, вот кто-то и подкупил бродяжку чтобы тот умыкнул у него безделушку. Как щелчок по носу. Только не вяжется это с тем, что дальше было. Из-за шутки на дыбу не идут, это я точно знаю. И стражников не калечат. Такое впечатление, что в этой тряпке было что-то важное. А может, и не она была важна, а самый факт кражи. Поговорить бы с отцом Гидеоном ради этого… Только кажется мне, с графской стражей он вряд ли станет откровенен.
— Не станет, — подтвердил Ламберт, — Мне он показался достаточно открытым, он сам сбит с толку и смущен этой выходкой. Я знаю его уже не один год. И никогда я бы не заподозрил его ни в малейшем тайном сношении с кем бы то ни было. Ему и без того тягостно, что кто-то лишился жизни из-за какой-то тряпки. А еще один покалечен и, быть может, тоже отойдет в мир иной. Значит, или шутка или трюк умалишенного?
— Пожалуй, что так. Третьего я тут и подавно не вижу, господин капитан. Но я старый пес, а город меняется с каждым днем, как раковая опухоль, у него новые очертания и манеры. Может, в нем родилось что-то, чего я уже не понимаю и не могу понять…
Ламберт улыбнулся. Несмотря на строгие и правильные черты лица, он, как ни странно, не относился к тем людям, которых красит улыбка. Она выглядела чужой на его лице, как зияющая прореха в рыцарском доспехе или скол в древесной коре. Она была лишней, надетой по случаю.
— Я доверяю вашему чутью, Бальдульф. И еще раз прошу извинить за этот неуместный визит. Теперь я уже не боюсь того, что утратил разум, это дело и верно бессмысленно и глупо. Мне стоит поблагодарить вас и распрощаться.
— Люди по своей природе бессмысленны и глупы, — усмехнулся Бальдульф, поднимаясь чтоб проводить гостя до дверей, — Это их типично человеческое свойство, которое они иногда способны скрывать.
Вино не только сделало меня наблюдательной, оно разгорячило изнутри стылое тело, да так, что на раскаленном языке, как черти на сковородке, заплясали слова. Конечно, я могла бы их сдержать. Когда ты привыкаешь из года в год занимать одно и то же неизменное место в окружающем мире, да и мир тот крошечный, как Божий ноготь, многое привыкаешь сдерживать в себе, хоронить, засыпая сухим перегоревшим шлаком равнодушия. Но я не собиралась заканчивать этот славный вечер так просто.
— Как интересно, — сказала я, намеренно не глядя на капитана Ламберта, уже готового отвесить учтивый прощальный поклон, напоминающий горную лавину, — Вы говорили добрых часа пол, перечисляя всякий вздор, и понимая это, но ни один из вас не назвал ту причину, о которой думает на самом деле. Что это, господа? Трусость? Нерешительность? Мужчины всегда так трусливы, когда боятся показаться смешными?
— О чем вы говорите, госпожа Альберка? — вежливо осведомился капитан Ламберт.
Сама вежливость, бледный застывший камень в стальных доспехах. Гротескная, напоминающая человека, статуя. Мертвый холодный мрамор, сухой и незыблемый. До чего нелепая картина.
— Я говорю о том, о чем боитесь говорить вы, — я усмехнулась, — И ты, Бальдульф, тоже. А вы ведь оба подумали о том же. Не отрицайте. Да, господа, я имею в виду Темный культ.
Ламберт приподнял бровь. Доспех его невозмутимости не мог пробить даже снаряд приличного калибра, но маленькое слово нащупало крошечную брешь в непробиваемой обороне. Он прищурился. Бальдульф вздрогнул. Он давно привык к моим выходкам, но некоторые из них удивляли даже его.
Оба машинально покосились на икону и были в этот момент до смешного схожи — кряжистый, заросший густым волосом, коренастый Бальдульф, и выточенный из белого мрамора незыблемый Ламберт. Хорошо хоть не перекрестились. Значит, и верно боятся показаться смешными.
— Альби, если ты всерьез собираешься…
— Ага. И я уже это сказала. Темный культ.
— Это нелепо, — Ламберт покачал головой, — Последний Темный культ был ликвидирован задолго до моего рождения. Церковь официально признала их полное и окончательное уничтожение.
— Если вы прижигаете фурункул бубонной чумы, значит ли это, что за ним не последуют другие?..
— Вздор, — Ламберт впервые позволил вырваться резкому слову, и в этот момент показался почти живым, — Это вздор, госпожа Альберка. Я даже не говорю о том, что сама эта мысль абсолютно никчемна, просто пытаюсь обратить ваше внимание на логическую сторону. В графстве Нантском — почти две сотни монастырей, обычных и орденских. В Нанте количество церквей и соборов таково, что больше их только лишь в самом Аахене. Лазаристы, доминиканцы, сервиты, теотинцы… Господи, да здесь клирикалов больше, чем вшей на бездомном! Я не говорю про Ордена монахов-рыцарей, я не говорю про личную гвардию епископа, я не говорю про… — он перевел дыхание, — Даже малейшая вероятность появления чего-то напоминающего Темный культ, была бы пресечена самым жестоким и резким образом в зачатке, как ланцет лекаря разрушает несформировавшийся плод в утробе уличной женщины.
