— Вы служили в трудовом лагере «Хильда»? — спросила я громко и четко.
— Да, госпожа. С пятого октября три тысячи триста восемьдесят шестого по двадцатое марта три тысячи четыреста третьего года от Рождества Христова.
«Его выкинули пять лет назад, — быстро прикинула я, — Недурной шанс. По крайней мере, попытаться явно стоит. А Ламберт молодец».
— Какова была ваша должность?
— Младший меморий хозяйственной части.
Значит, обслуга. Не личная часть, охранная или воспитательная, а хозяйственная. Червь досады шевельнулся у меня в сердце. Много ли проку с того, кто семнадцать лет подряд считал кастрюли да миски?..
— Заключенный номер тридцать три, двадцать четыре, ноль восемь, семнадцать.
Огромная голова качнулась вперед и замерла. Бальдульф испугано подался вперед — показалось, что господин Дагодаст сейчас, не удержав равновесия, рухнет вперед. Тело у него было сухим, маленьким, и его явно не хватало в качестве надежного противовеса для головы. Но меморий не упал. Его маленькие глаза утратили те крохи осмысленности, что в них были. Мне показалось, что я слышу тихий гул, доносящийся из его черепа. Точно просыпалась большая электронная машина, шелестящая своими дисками и приводами, неспешно разогревающая многочисленные реле. Где-то внутри этого черепа, под тонкой восковой кожей сейчас подобно букашкам-паразитам в мертвой плоти копошились миллионы символов. Я даже не знала, что у меня вызывает это зрелище, интерес или же отвращение. Или и то и другое сразу. Отвратительно смотреть на человека, не просто ставшего вещью, а превращенного в вещь намеренно. А в том, что господин Дагодаст — не более чем вещь, я не сомневалась. Слишком хорошо успела запомнить выражение его мертвых глаз. Просто другая разновидность вещей, самодвижущаяся, в отличие от меня. И, может быть, ничем не хуже меня. Уж он-то всегда помнит, что ел вчера на завтрак…
Господин Дагодаст издал какое-то хриплое мычание, и Ламберт встревожился. Его тревогу я вполне разделяла — что если от долгого бездействия реле и транзисторы этой чудовищной машины разъело коррозией, они слиплись от атросклероза и засыпаны пылью? Не вызовет ли внезапная нагрузка сбой памяти, который у человека называется инсультом или мозговой грыжей?.. Черт возьми, да может у него голова взорвется и разлетится на части!
Но господин Дагодаст относился к крепким, надежным вещам, созданным на совесть. Его маленькие глаза приоткрылись, ни дать ни взять, две тусклых лампочки на приборной панели.
— Найден, — коротко сказал он, — Заключенный тридцать три, двадцать четыре, ноль восемь, семнадцать.
— Имя! — крикнули мы с Ламбертом одновременно.
Я испугалась, что господин Дагодаст опять уйдет в деятельное забытье, но он отозвался почти сразу же:
— Геномер Молчальник. Рожден второго сентября три тысячи триста восемьдесят первого года от Рождества Христова. Заключенный секции один-А-один. Приговорен решением полномочного епископского капитулата от седьмого ноября три тысячи триста девяносто шестого года. Освобожден десятого марта три тысячи триста девяносто девятого года от Рождества Христова.
— Освобожден! — рявкнул Бальдульф так, что господин Дагодаст покачнулся на своем стуле, — Как же так? Ведь оттуда не освобождают! А ну-ка спроси эту тыквенную голову, Альби! Что-то здесь нечисто.
— Спокойнее, — большое количество цифр на секунду выбило меня из колеи. Все-таки не у каждого такая здоровенная голова, — Сперва узнаем, кто он такой и как туда попал. Господин Дагодаст, решение епископского консулата от седьмого ноября три тысячи триста девяносто шестого года, пожалуйста.
Меморий выдавал информацию скупыми порциями, и требовалось несколько вспомогательных вопросов для того чтобы получить какой-то кусок его памяти целиком. Возможно, это было особенностью функционирования его мозга, а может, за долгие годы память и в самом деле была частично повреждена. Как бы то ни было, в допрос пришлось включиться всем четверым. Это дало результаты. И прошлое того, кто ранее именовался Геномером Молчальником, а теперь являл собой обгоревшую руку в жестяной кювете, стало вырисовываться во мраке. В памяти господина Дагодаста хранилось все — решение капитулата, обрекшее его на наложение Печати Покаяния четвертой степени, описание дела, выдержки из лагерных записей и отчетов. Все это содержалось преимущественно в виде цифр, которые господин Дагодаст выдавал ровным потоком, как огромный арифмометр, так что нам пришлось немного повозиться, переводя их на человеческий язык.
Геномер Молчальник был уроженцем Нанта, рожденным в семье местного лудильщика. И, наверно, с самого детства было очевидно, что ничего путного из него не вырастет. В шесть лет был отдан в подмастерья к цирюльнику, но изгнан оттуда за хулиганство и склонность к воровству. В десять лет пошел прибиральщиком в трактир, но и там не построил большой карьеры — через два года пырнул гвоздем в живот какого-то пьянчугу и стащил его кошелек. К подобным шалостям на улицах привыкли, но страже его не сдали, и даже не отрубили пальцы, как обычно бывает в таких случаях. Видимо, кто-то пожалел мальчишку, не стал калечить ему жизнь. Этим он сэкономил ему несколько лет прозябания на улице, не более того. В следующий раз след Геномера нашелся через четыре года — изнасилование какой-то служанки в подворотне. Выскользнул и в этот раз — граф незадолго перед этим изволил объявить амнистию в честь свадьбы его младшей дочери. И шестнадцатилетний Геномер, вновь ощутивший дыхание стали у своей шеи, сохранил не только жизнь, но и рассудок.
Насколько я могла судить, он вел обычную, ничем не примечательную жизнь уличной крысы. Не отличавшийся большой физической силой, он вряд ли мог пристать к разбойникам, поэтому промышлял там, где его дерзость и решительность служили ему лучшей защитой. Мелкие кражи, грабежи лавок, вымогательство. Один из тысяч других, мало чем примечательный на их фоне. Особая городская порода или вирусная культура, существующая столько, сколько существует сам человек. Не мыслящий человек, но протоплазма, отлитая Создателем в человекоподобную форму — вечно голодная и злая протоплазма.
Ничего похожего на ересь, богохульство или сектантство за молодым Геномером не водилось — его мозгов хватало понять, что с церковным судом не шутят. Да и вряд ли он забивал подобным голову — за ересь не платят даже в Нанте. Куда безопаснее было щипать мирян — городская стража никогда не отличалась большой поспешностью, так что при должном везении избегать ее можно было хоть до старости.
Но удача Геномера была отнюдь не бесконечна. Впрочем, беду он накликал сам. Видимо, привычное ремесло ему наскучило или перестало приносить достойную прибыль, и Молчальник задумался о смене профессии. Выбор был невелик и соответственен природным навыкам. Он начал приторговывать наркотическими смесями или, как их называли на улицах, дьявольским зельем. Отлаженная поколениями ублюдков схема: достать у поставщика, работающего при подпольной лаборатории, товар, выгодно продать его, нагреть руки и избежать неприятностей. Самый сложный участок этой схемы — последний. Жизнь городского сбытчика дьявольского зелья опасна и полна самыми разными неприятностями. Иных вытаскивают из городского рва со сломанной шеей или находят с ржавым ножом в спине. На улицах свои законы конкуренции, и обиду здесь тоже выражают не так, как в дамских романах. Бальдульф рассказывал, что у этих ребят, которые промышляют зельем, есть уйма способов позабавиться. Дезертиров и предателей они казнят собственноручно. Есть казнь, которая называется «Глоток на дорожку» — в желудке жертвы закрепляют небольшой контейнер с концентрированной кислотой, обладающий гидрофобными свойствами — при соприкосновении с водой он быстро разрушается, выпуская наружу содержимое. После чего жертву запирают в уединенном помещении и изводят жаждой, не ограничивая при этом в еде. При этом ей дают флягу с водой, которую несчастный волен выпить в любой момент. Говорят, были такие, которые выдерживали по неделе. Бальдульф рассказывал, в месяц они, бывало, вытаскивали из канав по пять-шесть молодчиков со сквозной, выеденной кислотой, дырой вместо желудка. Изобретательно и мучительно, как и все в этом роде. А есть еще «Королевское платье» — когда с человека заживо снимают кожу, вытягивают ее наизнанку и вновь надевают на тело, после чего отпускают жертву на все четыре стороны. Или «Бочонок сельди» — когда большой дубовый бочонок наполняют наполовину уксусом, сажают туда человека, и катают по улицам. Изнутри бочонок усажен небольшими, но острыми шипами. Если бы у Геномера было побольше ума, он выбрал бы себе другую стезю.
