— Это не они? — встрепенулась я, услышав снаружи какой-то шорох.
Отец Гидеон подошел к окну.
— Нет. Собаки бродят. Наберитесь терпения, дочь моя, с ними воля Господня, и с ними сила Господня. Я верю, что они вернутся.
— Верю!.. — эхом отозвалась я, и злое это было эхо, как в высоких опасных горах, — Жаль, что вы не умеете ничего делать, кроме как верить!
Отец Гидеон не обиделся, он, кажется, вообще не умел обижаться. Ценное умение для человека, вынужденного жить со мной под одной крышей.
— Иногда и вера — уже немало.
Это изречение, пустое в своей напыщенной банальности, разозлило меня еще больше. Сейчас меня злило все, и я охотно сорвала бы злость хоть на Клаудо, стоявшем недвижимо в углу, как позабытая кукла-марионетка.
— К черту вашу веру! Умение трусов. Верю!.. Проклятье. На что вы еще способны кроме как бормотать свои молитвы? За эту ночь вы удалялись на молитву уже раз пять, и что с того? Что это было, если не пустое сотрясание воздуха? Вера — удел трусов, которые отчаянно веруют вместо того чтобы что-то делать!
— Не говорите так, Альберка, — попросил отец Гидеон, — Вы переживаете, и это понятно, я сам сейчас места не нахожу и…
— Вы никогда не задумывались о том, где корень этой веры? — меня уже было не остановить, — Он в страхе! Отриньте свои пыльные заветы и взгляните в глаза правде. Ваша вера — это страх в чистом его виде. Человеку свойственно бояться, и далеко не всегда он может оградиться от источника страха. Человек слаб, это в Писании верно подмечено. Человек боялся темноты и диких зверей, врагов, урагана, огня, голода, боли… Но больше всего он боялся смерти. Что есть ваша вера, если не обещание вечной жизни, подкрепленное никчемными догматами?
— О нет, — отец Гидеон медленно покачал седой головой, — Вы упрощаете. А упрощают лишь то, что кажется излишне сложным, что не могут понять. Вера — это не полис на право гулять по райским кущам после смерти. Это путь. Путь длинный, подчас сложный, извилистый или опасный. Это путь, который предпринимает наша душа, путешествующая из одной точки в другую. И на этом пути разум — ее путеводная звезда, подспорье. Ваша звезда горит ярче обычного, и оттого иногда ослепляет вас на этом пути.
— Путь, — я скрипуче рассмеялась, — Если в подобном ключе вы читаете проповеди, ваша паства будет только благодарна за то, что мы умыкнули вас на пару дней. Хороший священник не говорит о путях и дорогах. Он говорит о вратах рая, которые караулит Святой Петр. Человек жаден и труслив, вы сами это говорили, когда рассуждали о том, можно ли ему доверить знания. Именно поэтому вера — первейший его костыль, ведь она защищает его от страха и, кроме того, обещает то, что он вожделеет, но чего опять-таки боится добиться сам. Будь скотиной, говорит ему вера, будь низок, жалок, неприхотлив и беден — потом тебе все воздастся. И ты будешь распивать мед из золотых кувшинов, сидя на облаке в компании с ангелами. О каком пути вы говорите? Какой путь нужен человеку, которому уже обещаны благоуханные облака, достаточно лишь соблюдать пост и выполнять нехитрый свод правил?
Отец Гидеон лишь поморщился — как кулачный боец, которому противник отвесил не очень чувствительный хук в скулу.
— Путь души, — возвестил он, — это нечто другое. В чем смысл всякого пути, который мы предпринимаем?
— Оказаться в другом месте.
— Но не только. Чем длиннее путь, тем больше всего может случиться с нами по дороге. Мы идем, и видим то, чего прежде не видели. Мы можем пройти квартал в обе стороны, и все равно во второй раз мы увидим его иначе. Это сущность всякого пути, Альберка. Начиная путь, мы меняется шаг за шагом, не сознавая этого. Путь окончит не тот человек, который начинал его. Он будет отличаться от прежнего, хоть и в той бесконечной малости, которую вряд ли сможет заметить ваш разум, даже если он будет сверкать как Полярная звезда. Уверовать — означает встать на путь и держаться на нем. Никто не знает, что ты увидишь во время пути, что решишь обойти, что срежешь, и где сделаешь привал. Путь всегда держится в одиночестве, иначе невозможно. Это путешествие наших душ, бесконечное путешествие, куда более сложное, чем путешествие электрона в ядре атома или путешествие рек по поверхности планеты. Это не гонка, в которой победитель получает первый приз, несмотря на то, что впереди иной раз мерещатся благоуханные облака и ангелы с кувшинами меда. Это путь самопознания… О Господи!
— Вы что, его уже узрели? Постойте, отче, ваш земной путь оказался подозрительно коротким, не смухлевали ли вы где часом?..
— Я не о том! — он повернулся к окну, — Кажется, я их вижу!
Сердце отстучало несколько неровных ударов.
— Сколько их?
— Двое… Да, двое.
Проклятая слабость накатила на меня тяжелым душным грозовым облаком, тело обволокло горячим потом, как у больного малярией. И сердце предательски задребезжало.
Дверь распахнулась и зашли Ламберт с Бальдульфом. В этот момент мне было неважно, почему они одни, почему их усталые лица, мокрые от мелкой ядовитой росы, так пусты и бледны. Живы! Вся дерзость, и вся бравада, и вся злость вдруг оставили меня, и вместе ними оставили и силы — я задрожала, ощущая, как предательски обмякает безвольное тело. И где та спорщица, которая минуту назад зло насмехалась над отцом Гидеоном? Трусливая маленькая девчонка заняла ее место, настолько беспомощная, что даже голос дрогнул, не сразу подчинился.
— Ночка… — Бальдульф схватил бутылку с остатками вина и осушил ее, механически залив ее содержимое в себя, как заливают масло в большой прожорливый двигатель, — Вот дела… Вот проклятье… Во имя чирьев на жопе Святого Иоанна, как я хочу жрать!..
Ламберт хранил молчание, но молчание нехорошее, напряженное. Ночная сырость ничуть не повредила ему, она осела на его доспехах крошечными каплями, в тепле дома от бронированных пластин начал подниматься едва видимый зыбкий пар.
— Вы целы? — наконец мой язык смог шевельнуться, — Вы не ранены?
— Все обошлось, — сказал Бальдульф, — Хотя тут как сказать…
— Что ты имеешь в виду? Где отец Каинан? Да что вы молчите, как олухи? Ламберт!
Он взглянул на меня, и взгляд этот был холоднее, чем у каменной горгульи на крыше собора.
— Все провалилось, госпожа Альберка.
От этих слов у меня провалилось все нутро, с такой безнадежностью они были произнесены.
— А, дьявол… Рассказывайте!
— Не много же мы можем рассказать, — Ламберт сел на скамью и стал отогревать ладони, потирая их друг от друга, сталь скрежетала о сталь, — В общем, вышло так, что отец Каинан мертв.
Тут не выдержал и отец Гидеон.
— Как мертв? — изумился он, — То есть как это? Он действительно мертв?
— Вполне, отче, — кивнул Бальдульф, отставив пустую бутыль, — Уж мертвее мертвого, не извольте сомневаться. По крайней мере, половины головы у него не достает, и я сомневаюсь, что сам Иисус Христос тут смог вы воскресить его, аки Лазаря. Ведь у Лазаря хоть голова была на месте, а тут, понимаете ли, штука…
