Кажется, Кира располосовала меня на ленты, наша кровь смешалась.
– Ты такая же, как я! – кричала она в припадке. – Ты такая же, как я!
Она больше не била меня, а я не защищалась.
– Неужели ты не боишься смерти? – спросила Кира. Я не видела ее – веки все никак не поднимались, ресницы слиплись от слез и крови.
Страх лишь в моей голове, – мысленно ответила я.
Кира устала. Я слышала ее прерывистое дыхание, почти видела, как она склонила голову на грудь, пытаясь отдышаться.
– Нет, – наконец ответила я, по-прежнему не глядя в ее сторону. Было страшно, что, если посмотрю, ничего не увижу.
Я не боюсь умереть, потому что есть вещи гораздо хуже смерти.
Когда Аспен заехал за мной на моей машине и я запрыгнула на переднее сиденье, он взял меня за подбородок и поморщился, будто почувствовав мою боль.
– Кто это сделал? – Пальцы надавили прямо на больное место, и я вздрогнула и отстранилась.
– Никто. Спарринг. Иногда это происходит.
Ужас на лице Аспена уступил место сомнению:
– Я думал, тебя невозможно победить.
– И такое случается, – кратко бросила я. К счастью, Аспен не видел меня до того, как я привела себя в порядок.
– Стой, погоди минутку, я мигом!
Через несколько минут Аспен вернулся с пакетом со льдом, который выклянчил у продавщицы в супермаркете напротив спортивного центра. Лед был как нельзя кстати: я уже чувствовала, что скула начинает опухать.
– Спасибо.
– Серьезно спарринг? – Аспен выглядел обескураженным и не спешил заводить двигатель. Я представила, каким станет его лицо, когда я расскажу правду, и это мне совсем не понравилось.
– Да, – кивнула я, прижимая к лицу лед, – мне нужно было… сходить на тренировку.
– Завтра снова пойдешь? – спросил он, кажется, немного расслабившись. Чувствуя себя разбитой и неповоротливой, я покачала головой, пытаясь прицепить ремень безопасности. Справившись с задачей, я откинулась на сиденье, вздохнула и в ту же секунду увидела, как из спортивного центра вышла Кира. Обхватив себя руками и пошатываясь от рыданий, она направилась куда-то в сторону, наверное, к своей машине.
– Ну так что? – с нажимом спросил Аспен.
Я перевела на него взгляд.
– Довольно тренировок. Мне не хватит костей, если это продолжится.
Это, – повторила я про себя, глядя на удаляющуюся фигуру Киры Джеймис-Ллойд.
– Вот и хорошо. – Аспен с облегчением вздохнул, и я втайне порадовалась тому, насколько он порой доверчивый и наивный. – Ну и жуткий же у тебя видок…
– Ага, – согласилась я. Наклонившись, я достала из бардачка книгу по торакальной хирургии, и Аспен присвистнул:
– Ты что, серьезно собираешься читать это сейчас?
– Я не читаю, я рассматриваю картинки.
Остаток времени мы ехали молча. Я рассматривала картинки с изображением сердца и думала о Дэйзи Келли, а Аспен слушал радио.
– Расскажи о маме.
Леда Стивенсон распахнула глаза, мгновенно очнувшись. За окном сгущались осенние сумерки, Эттон-Крик почти полностью утонул в вязком молочном тумане. Плотные темно-серые шторы были раздернуты, открывая вид на город. Как зачарованная Леда смотрела сквозь стекло, представляя, как она молча поднимается с кушетки и, игнорируя все глупые вопросы, выходит наружу, прячется в душных кипенно-белых облаках, ложащихся на землю.
Но тут доктор Сивер снова заговорила. Она удобно расположилась в кресле напротив, закинув ногу на ногу. Одетая в алую юбку ниже колен и белоснежную рубашку, доктор Сивер казалась Леде одной из тех шарлатанов, которые допрашивали ее вот уже несколько дней. Лежа на кушетке, Леда со вздохом расправила складки шерстяной юбки, затем сложила руки внизу живота.
– Маму я совсем не помню, у меня даже фотографии ее нет. Но все говорят, что она была невероятно красивой. Очень, очень красивой. У нее были длинные белокурые волосы и голубые глаза. Тетя Лаура говорит, что она была изящной. – Леда пожала плечами, как будто не совсем понимала, что значит это слово.
Альма Сивер не перебивала ее, даже не делала заметок – знала, что стоит ей пошевелиться, и Леда Стивенсон вновь сбросит с себя сонное состояние, в котором наконец-то начинает разговаривать, и станет бросаться односложными фразами или грубить.
Альма была в курсе, что Олива Дюваль не была голубоглазой. Она действительно была худощавой и светлокожей блондинкой, родилась в небольшой французской деревеньке и в молодости перебралась в Эттон-Крик. Все, что говорила Леда Стивенсон, совпадало с истиной, кроме цвета глаз – они были блекло-серыми, почти прозрачными.
Альма задалась вопросом: возможно, Леда хочет быть больше похожей на маму и потому оговорилась? Или действительно не помнит ее, поэтому некоторые детали внешности придумала?
– Я не видела ни одной ее фотографии, – снова повторила Леда, – но тетя Лаура говорит, что я на нее очень похожа. Надеюсь, это правда. Мне ее очень не хватает. Папа не любил о ней говорить.
– Почему?
– Не знаю… – Леда глубоко вздохнула и, не открывая глаз, предположила: – Наверное, потому что очень скучал… Папа даже животных не любил заводить, потому что грустил, когда умер мой пес Принц… Папа сказал, что это очень больно – терять любимых. А папа очень любил маму…
– Почему ты не любишь говорить о своем отце?
– Я… просто.
– Ты его боялась?
– Вовсе нет, – горячо возразила Леда, напрягшись. – Папа меня любил!
Охотно верю, – мрачно подумала Альма, решив копнуть в этот раз глубже. Леда всегда закрывалась, когда речь заходила об отце, что, конечно, не значило ничего хорошего.
– Ты должна говорить правду, – мягко сказала Альма, уже представив, как отреагирует на эти слова Леда. Всякий раз, когда они ступали в разговоре на эту скользкую дорожку, Леда выходила из себя, взрывалась и начинала вопить. В этот раз Альма с облегчением отметила улучшение: только светлые брови сошлись на переносице, образуя вертикальные морщинки, и глаза забегали под веками.
– Если скажу, он убьет меня.
Альма почувствовала волнение и потому не сразу заговорила – не хотела, чтобы эмоции прозвучали в голосе. Взяв себя в руки, она тихо сказала:
– Здесь ты в безопасности, Леда, обещаю. Все, что с тобой происходит, я обязана держать в тайне. С тобой ничего не случится, – пообещала она еще тише, – просто расскажи. И все закончится.
