С трудом дотянувшись до бутылки с водой, стоящей на узком подоконнике, я приподнялась и сделала пару глотков. Вода потекла по подбородку и за пазуху, и я тут же отдернула футболку от груди, затем приняла вертикальное положение и взяла последние страницы отчета.
Все то же самое.
Кая Айрленд и другие тридцать семь курсантов совершили пятикилометровый марш-бросок, ведущий к подножию горы, где проходила экзаменационная неделя. Она продлилась три с половиной дня, потому что в лесу нашли труп.
Будто не обо мне. Будто это кто-то другой тогда вскинул голову вверх и увидел его ноги и вздувшееся тело. Это был тот мальчик, который писался в постель. Еще один ребенок, которого сломала военная школа.
Читала отстраненно, будто это не я, истекая потом и напрягая мышцы ног и пресса, поднималась вверх в гору, держа на плечах тяжелый рюкзак. Шаги были тяжелыми, ботинки сорока человек поднимали вверх пыль. Где-то там, высоко в горах, был снег, а здесь температура достигла тридцати девяти градусов. В ботинках мерзко хлюпало, но все привыкли. Инструкторы подгоняли курсантов, а курсанты измывались друг над другом.
– Тащишься как девчонка.
– Заткнись лучше. Топай вперед молча.
– Да, не трать силы.
И мы шли. И чем выше мы поднимались, тем сложнее было дышать. Тогда это казалось проблемой. А потом проблемой стал лес, окруживший нас плотной стеной, и снег, пришедший на смену жаре, отсутствие воды и еды. И мертвый ребенок. Как он туда попал? Никто так и не понял. А я и не пыталась понимать.
Я опустила взгляд на листок, зажатый между большими и указательными пальцами, и просмотрела информацию, такую знакомую и чужую одновременно.
Навязчивые страхи. Это я и так знала. Нападения на персонал больницы.
Садистские наклонности.
Я нахмурилась.
Садистские наклонности? У меня? Когда?
Я просмотрела несколько абзацев вниз, перелистнула страницу и впилась взглядом в черные буквы на белом листке. Прикрыла рот кулаком и зажмурилась. Вновь посмотрела на чертов листок, но слова не изменились. Здесь было сказано, что Кая Айрленд провела в клетке более двух недель. Два дня она лежала рядом с телом младшей сестры, сжимая ее холодную ладонь.
Я резала тело Стивена Роджерса. Он лежал на спине, а я сидела рядом и вырезала на его груди имена: Джорджи, Лили, Кая.
В моей голове зазвучали голоса.
«Я не спорю, что Кая особенная, что она не такая, как все, но ей всего лишь шестнадцать лет».
«Пока что Кая переживает сильный шок. Возможно, в глубине души она уже знает, что Джорджи мертва. Но она не знает, что случилось в той клетке. Я надеюсь, что полную картинку она так и не вспомнит. Для взрослого человека это слишком, а для ребенка тем более».
Я вспорола туловище Стивена Роджерса, начиная от перстневидного хряща на шее и до паха. Когда проводила ножом на груди, почувствовала, что лезвие касается костей, а на животе проходит сквозь жировую ткань и мышцы. Сунув в разрез пальцы, я подняла брюшную стенку. Мышцы расступались, едва их касался нож. Кожа Стивена была молочно-белой, покрытой белыми тонкими и широкими рубцами. А вскоре появится еще один, самый последний. Который нанесу я сама.
Вместо скальпеля нож. Не важно, даже если задену органы и все внутри зальется кровью. На самом деле я хочу, чтобы все залило кровью. Не только его лицо – месиво тканей, но и его тело. Моя цель – один-единственный орган. Я хочу достать его из груди и тщательно рассмотреть. Есть ли на сердце Стивена шрамы? Есть изъяны? А возможно, его и нет вовсе, сердца, а я зря пытаюсь добраться до ребер?
Я раскинула кожу на его груди в стороны, чтобы не мешала. Розовые лоскуты обнажили мертвые внутренние органы и мясо. Отвратительно красное. Избавившись от кожи, я всадила нож в область ключицы и принялась осторожно двигать им, чтобы рассечь хрящи, соединяющие кости ребер. Сперва с одной стороны, затем с другой. Так как пальцы моей правой руки были сломаны, я надавила левой рукой на ладонь, чтобы облегчить работу. Наконец-то удалось избавиться от грудины. Переломы и кровоизлияние. Это моя работа. Видимо, била Стивена не только по лицу.
Избавившись от легких Стивена, я утерла грязным свитером пот со лба и верхней губы. Глаза стали видеть лучше, но ресницы все еще были слипшимися.
Ножом, которым меня резал Стивен, я с обеих сторон рассекла диафрагму и вытащила внутренние органы. Они шлепнулись слева у моих колен как ненужный мусор. Что, в общем-то, так и есть.
Вот оно. Его сердце. Бесформенный красный кусок, который я ненавижу больше всего на свете. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу.
Вся моя ненависть обрушилась на этот орган, который давно перестал биться. Схватила его обеими руками, позабыв о боли, и отшвырнула от себя. Хотелось растоптать его.
У Стивена Роджерса, оказывается, было сердце.
Внезапно к горлу подкатила тошнота, и я выронила бумаги, и, подскочив, метнулась к ванной комнате. Плюхнувшись перед унитазом на колени, я опорожнила желудок. Тошнота все не проходила, даже голова закружилась.
Все правильно.
Жертва, провалы в памяти, психическая травма. Это все про меня. Про меня. Аспен все знал. Мой отец все знал. Вот почему он был категорически против того, чтобы я становилась врачом. Он боялся, что я все вспомню – как расчленила Стивена, вскрыла его как лягушку, как какую-то подопытную крысу. Отец боялся, что я все вспомню и мне понравится это чувство.
Он боялся, что я стану серийной убийцей?..
Я ведь уже убила однажды.
Поднявшись на ноги, я подошла к раковине, продезинфицировала руки, почистила зубы, умылась.
Это все прошлое, – сказала я себе. Внутренний голос был убедительным, но взгляд, когда я посмотрела на себя в отражении, – нет. Мешки под глазами. Между бровей морщинка. Серое лицо. Бледные губы. В глазах – страх. Не за себя. За других.
По спине сороконожкой пробежал холодок, а затем меня опять вырвало.
Глава VII
Шкаф с ночными кошмарами
10 ноября 2016
Утро было пасмурным и сырым. Эттон-Крик не сопротивлялся ноябрю; он позволил убаюкать себя шепотом ветров, бережно накрыть тонким снежным одеялом из колючих снежинок. Если так можно сказать о городе, он казался одиноким. Как человек без семьи и друзей, который поднялся в горы и решил жить в побитой ветрами хижине, каждое утро наблюдая за тем, как встает солнце, а по вечерам любуясь кроваво-красным закатом.
Эттон-Крик молчаливо смотрел на скалистые горы, на изумрудные, пышные леса, хранившие свои секреты, впитывал в себя запах дождей, дышал холодными ветрами и кашлял выхлопами автомобилей; всматривался в окна своих жителей и запоминал их лица – вдруг он больше не увидит их на дорогах, не услышит их разговоры? Он вслушивался в их секреты, чтобы навсегда сохранить их.
