…в конце концов, я ведь старше, верно? А значит, мне и виднее, какое из них – правильное…
Потихоньку и исподволь не вышло. Хорошо, что в этот момент я выходил из подъезда – успел схватиться за столбик, подпирающий козырёк и не проехался носом по асфальту.
Это случилось вдруг, сразу – когда очередное моё «проталкивание» совпало с лёгким беспокойством, накатившим на «реципиента». Забыл он что-то положить в сумку и встревожился по этому поводу – я так и не уловил. Сознания, моё и Женькино, с громким щелчком переключились, поменялись местами, и я осознал себя главным. Главным, понимаете? Стоило только справиться с секундным помутнением, из-за которого я чуть не заработал асфальтовую болезнь, как всё стало на свои места. Руки – мои руки! Как и ноги, и всё пятнадцатилетнее тело. Теперь не надо осторожно готовить, проталкивать, подсовывать – каждый мускул охотно подчиняется, энергия бурлит в каждой клеточке тела, которое я ощущаю безусловно своим…
…позвольте, а где же Женька? Сознание подкинуло ответ: да на моём месте, сжался в комок в специально отведённом для этого уголке мозга и паникует по поводу случившегося. Вот, кстати, и пятый вывод: зная о своём статусе «попаданца», я имею над ним преимущество. Осознать своё положение – значит, в определённом смысле, контролировать его. А этого-то мой юный двойник и лишён.
Попробовать перещёлкнуться назад? Нет, не стоит: на этот раз Женька точно запаникует и кинется за помощью к маме. А уж та не ограничится ощупыванием лба.
Так что извини, друг ситный, а придётся тебе немного побыть в моей шкуре. Пассивным наблюдателем. Кстати – попробуй-ка заглянуть в мою память – глядишь, это поможет тебе принять то, что случилось с нами обоими.
…не поверите – но мне показалось, что он услышал. И даже обозначил что-то вроде неохотного согласия. Выходит, связь налаживается?
Ладно, это всё потом. А сейчас надо торопиться. Я с удивлением обнаружил, что за попытками разобраться с приоритетом в собственном теле я изрядно отклонился от привычного маршрута. Взгляд на запястье, где красуется подарок на прошлый день рождения, часы «Секунда» – ё-моё, да я уже опоздал, звонок прозвенит через две минуты, а до школы не меньше пяти, бегом.
Какой там первый урок, история? И ведёт её директор школы собственной персоной.
Итак, «а тро марш»! Что по-французски означает: «на рысях, вперёд». Как же здорово, когда ноги сами несут мальчишеское тело, знать не знающее об одышке, радикулите и болях в коленях…
Вторник
4 сентября, 1978 г.
Ул. Фестивальная, школа №. 159
День, новый день!
До школы я добежал минуты за три, установив новый личный рекорд в забегах по пересечённой местности. Оставляю слева детский сад (два плоских здания из красного кирпича), миную новенькую нарядную семнадцатиэтажную свечку-«лебедь». С разбегу перемахиваю через низкий бетонный заборчик, порадовавшись, что сегодня никто не озаботился выставить «караул» из дежурных старшеклассников, разворачивавших всех, желающих срезать маршрут, в обход, через ворота. А может и озаботился, только караульщиков сняли, сразу после звонка на первый урок? Да какая разница…
Короткий косогор позади, мухой взлетаю на широкое крыльцо. Внешняя, предбанник, собранный из мутно-зелёных стеклоблоков, ещё дверь… ну, здравствуй, родимая школа номер 159! Давненько я тебя не навещал. Лет пятнадцать, пожалуй?
Кабинетов истории у нас два, это я помню и без Женьки. Причём оба – в левом крыле третьего этажа. На лестнице чуть не налетаю на какую-то женщину, но, к счастью, вовремя торможу.
…какую-то? Поздравляю, Шарик, ты балбес!..
– Здрасьте, МарьВладимирна! (уф-ф, кажется, не напутал – спасибо утренним вылазкам в Женькину память. Или всё же вспомнил сам? Пофиг, потом…)
Наш завуч, низенькая, полноватая тётка за сорок. Одета в строгий тёмный костюм – юбка и пиджак или как это называется? – сиреневую блузку с кружевами на воротничке, жиденькие русые волосы собраны на затылке в луковицу. И смотрит на меня оч-чень даже неодобрительно.
– Абашин, восьмой «А»? Почему не на уроке?
Взгляд профессионально пронзительный, строгий – недаром её боятся больше других учителей. А вот я сейчас ничего не боюсь, наглец эдакий. Нет, серьёзно – мне просто весело и хорошо. Так хорошо, как не было уже очень-очень давно.
Собеседница замечает мою улыбку и хмурится. Всё верно: по её понятиям я должен стоять по стойке «смирно» и всячески демонстрировать раскаяние.
Ну, хорошо, будет вам раскаяние. Мне что, трудно?
– Простите ради Бога, МарьВладимирна, проспа… э-э-э… тарелку с «Геркулесом» опрокинул. – зачастил я, просительно складывая руки на груди. – Мама уже ушла на работу, кот, скотина такая, овсянку не жрёт. Пока пол вытер…
И как вам такая отмазка?..
…а никак. Я не успеваю договорить, а на лице завучихи уже проступило тяжкое недоумение.
Идиот! Нет, не так – адиёт! Какое, нафиг, «ради Бога»? Я советский пионер, или где? А ещё галстух нацепил…
– Так я побегу? У нас история, может, Геш… может Геннадий Васильич сжалится и пустит?
…а что, может не пустить? Память (моя или Женькина? Снова этот вопрос…) услужливо подсказывает: «ещё как может». Директор – мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.
И, прежде чем опешившая от моей наглости Мария Владимировна успевает ответить – огибаю её и, на скорости миновав ещё два лестничных пролёта, оказываюсь на третьем этаже.
…что-то крутовато я начинаю, а?..
Геша сжалился. Сердито насупился, выслушал сбивчивые извинения (байку насчёт «Геркулеса» и скотины-кота я решил пока придержать) и кивнул – «проходи». И я прошёл.
Рядом с Астом – он сидит на дальней парте у окна – есть свободное место, и он уже машет рукой. Но я, не доходя две парты, внезапно торможу и усаживаюсь рядом с Миладой Авксентьевой.
– Можно? – одними губами.
Недоумённый взгляд из-под каштановой чёлки, доброжелательный кивок.
– Садись. Чего опоздал?
Вот, теперь в самый раз – про кота! Миладка фыркает в кулачок. Разумеется, ей и в голову не придёт счесть хоть слово из всего этого правдой. Да и знает она, что у меня нет кота, бывала в гостях.
Кстати, о гостях…
– У меня девятого бёздник. – шепчу. – Будешь?
– Бёздник? – Брови недоумённо сошлись, а у меня в груди что-то ёкает. – Это что за зверь?
Ели-метели, это уж точно Женькино! Дело в том, что я был влюблён в Милку класса эдак с шестого – ну, или думал, что влюблён. И дико по этому поводу комплексовал. Звонил и бросал трубку, на уроках садился так, чтобы видеть её, несколько раз даже решился проводить до дому и поднести портфель. А у него это всё, значит, сейчас…
Что ж, тут остаётся только посочувствовать. В начале девятого класса Милада прочно вошла в небольшую компанию, сложившуюся вокруг нас с Серёгой. А спустя всего три месяца – объявила, что родители внезапно уезжают из Москвы – и она, разумеется, едет с ними. То ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток, уже не помню. Мы пришли её провожать: стояли у подъезда, говорили, вздыхали, смотрели, как Милкина мама мечется по тротуару – вызванное такси опаздывало. А Милада, покусав нервно губы, отозвала нас в сторону и шёпотом сообщила поразительную вещь: оказывается, ни в какую не в Сибирь они не едут. Семья уезжает в Австрию, в Вену. Уезжает из Союза. Насовсем. Тогда я толком не понимал, что это означает.
