Пока я, простуженная, сидела дома, Игорь звонил каждый день, вежливо осведомлялся о здоровье и спрашивал, когда вернусь. Теперь мы сидели рядом, взявшись за руки, чувствуя, что не виделись лет сто. Но поцеловались мы не в темном зале, а на улице, на глазах у всего честного народа.
Когда сеанс закончился, на улице смеркалось, дождь и не думал утихать. Мы стояли под узким козырьком газетного киоска и хохотали. Снова накатил ни с того ни с сего приступ беззаботного счастья и веселья.
Сначала он наклонился и прильнул щекой к моему виску, и тут же губы наши встретились так просто и естественно, как будто мы целовались по десять раз на дню. Но это было впервые, и я, ошеломленная, задохнулась. Ощущения вспомнить очень трудно. Я ослепла и оглохла. Электрический разряд в груди. Ватные ноги.
Незадолго до этого Аська познакомилась на дискотеке с неким философом-марксистом, которого она нам представила как настоящего мужчину. Проводив до двери, философ страстно обнял нашу Аську и запечатлел на ее губах поцелуй, лишивший ее разума.
— Раньше я не понимала, что такое «пасть, падение, павшая», — рассказывала нам Аська, томно развалившись на диване. — Не понимала, как может женщина пасть по доброй воле, навлечь на свою голову позор и беды. Теперь я понимаю. У меня подкосились коленки. Еще немного, и я бы рухнула — в прямом и переносном смыслах.
— Но это же далеко не первый твой поцелуй? — ехидно спросила Катя, наша соседка.
— Как можно сравнивать! Жора — настоящий мужчина. Я уже за десять метров чувствую мощную волну энергии, которая исходит от него.
Смеху и шуток было много. Мы рекомендовали Аське не терять бдительности. Но почему я вспомнила эту глупую историю, когда мы вскочили с Игорем в первый подошедший автобус и поехали неизвестно куда? Меня снова разобрал смех, какой-то нервный, нездоровый. Хорошо, что история Аськиного «падения» быстро улетучилась из памяти.
Мы стояли на задней площадке автобуса, взявшись за поручни, и смотрели на убегающую дорогу, на поток автомобилей, гуськом следовавших за нами. Пока автобус шел пустым до Ленинского, мы целовались снова и снова. Кажется, это происходило бессознательно, даже помимо нашей воли.
Шофер «Жигулей», долго преследовавших наш автобус, очень радовался. По его круглой, оживленной физиономии было заметно, что развлечений в жизни бедняги негусто: только поиски автозапчастей, конфликты с ГАИ и тещей. Ни театра, ни зрелищ, ни ярких впечатлений. Мы помахали ему на прощание, а он нам.
Приехали к площади Революции. Это оказался сто одиннадцатый маршрут. Развернулись у Большого театра и покатили в обратном направлении. Но нам было безразлично, где скитаться: в центре Москвы или в глухих полутемных окраинах — Кузьминках, Бибиреве, Ясеневе. Все равно за окном только туман и завеса дождя, в которых тонут освещенные витрины и окна.
С этого дня началось безумие. Иного слова не подберу. Справиться с ним не было сил. Он поджидал меня после очередной лекции, и мы бросались на поиски укромного уголка, пустой аудитории, чтобы тут же очутиться в объятиях друг друга. Мы целовались часами, до одурения, искр в глазах и головной боли. В вечерние часы на темной лестнице, в то время как стопки книг напрасно дожидались нас на столах в читалке. В нашей комнате, если Аська уезжала домой подкормиться. В пустынных аллеях на Воробьевых горах. Благо, наступила весна и парочки могли бродить всю ночь до утра, не рискуя замерзнуть.
Почти ничего не помню из этого дурмана. Все дни слиплись в один ком. И докатился он до первых чисел июля, когда мы простились на лето. Я даже почувствовала какое-то облегчение, тоска пришла потом. В этом мареве я ухитрялась сдавать сессию и сдала ее! К счастью, летние сессии всегда давались легче и безболезненней, чем зимние.
Мы как будто долго сдерживались, не давая волю чувствам. Ведь поцелуи и признания могут все очень усложнить. В душе мы оба боялись проблем и непредсказуемых поступков и совсем не умели принимать решения, привыкнув, что за нас это делают другие. Мы были инфантильны, как типичные представители своего поколения, хотя достаточно ответственны и серьезны.
Но вот плотина рухнула, нас закрутило и понесло неведомо куда. Не знаю, как Игорь, но я едва устояла на ногах. Первую неделю у бабушки в Касимове я просто отлеживалась в полумраке горницы или под яблоней в саду. Даже из дому не выходила, не гуляла у реки. Бабушка причитала и охала, рассказывая соседкам, как проклятая учеба доконала ребенка.
Но через неделю я встала, и понемногу полудеревенская жизнь с ее летними проблемами затянула меня. Окраина тихого уездного городка — это действительно почти деревня. А голодные трудные годы заставили ее всерьез заняться сельским хозяйством. На нашей улице появилось три коровы и целые табуны коз. У бабушки давно была коза. И каждое лето папа косил сено для нашей Катьки, добывал в ближайших деревнях посыпку или зерно для поросенка.
Со мной вдруг произошли непонятные перемены. Рано утром мы уходили с папой на берег Оки или по краю леса искали небольшие нетронутые полянки. Он косил, а я гребла или собирала травы для бабушки. Она у меня признавала только траволечение. На другой день, собрав сено в мешок, папа взваливал его на плечо и мы отправлялись домой.
Вечерами он поливал огород, а мы с бабушкой пололи картошку. Под ногами крутился поросенок Васька. В прошлое воскресенье мы с папой купили его на базаре. К Новому году Ваську откормят и зарежут, бабушка наделает вкусных колбас, ветчины и тушенки. Возле дома бродила вокруг своего колышка привязанная Катька. На крыльце уютно дремала белоснежная кошка Мурка.
Бабушка рассказывала нам последние уличные новости. Соседкин гусак бросил законную супругу и ушел в чужое стадо, через дорогу, привязавшись к тети-Нюриной гусыне. Значит, и у гусей бывает любовь, а не только инстинкт размножения, рассудили мы с отцом, вдоволь насмеявшись. Простая, тихая и размеренная текла здесь жизнь. И вскоре я вошла в берега. Благодаря покою и работе. Работа помогала отвлечься от мыслей.
Вначале Игорь писал очень часто. Эти письма меня пугали своей сумбурностью, угрюмой тоской и бесконечными жалобами. Начинались они обычно с полупризнаний, несколько завуалированных и облеченных в эзопов язык. «Даже если бы я знал, что мои письма могут попасть в чужие руки, все равно не смог бы сдержать слов, которые раньше произнес бы только под пыткой или в шутку», — писал он.
По логике дальше должно было следовать «люблю тебя, жить без тебя не могу» — слова, которых я как огня боялась. Но слов этих, прямых, как удар булыжника в лоб, к счастью, не было. Мы могли простить друг другу неловкость, путаницу и невнятицу, только не банальность.
Далее шли страницы убористого текста, в котором преобладали стихи: «Да, я знаю, что с тобою связан я душой, между вечностью и мною встанет образ твой…» «Читаю с утра до поздней ночи, и преимущественно стихи. Кто бы мог подумать? — писал Игорь. — Сто лет не читал стихов. Видеть никого не могу, ни родителей, ни тем более соседей по даче. Дачу всегда не любил, а нынешнем летом просто возненавидел».
