Я представляла его целыми днями валяющимся в душной каморке в мезонине. О чем он думал, что его так терзало? По первому же письму я поняла, в каком он смятении. И в глубине души шевельнулась обида. Сама я, несмотря на усталость, была очень счастлива, не заглядывала в будущее, не строила никаких планов. А он, по-видимому, заглянул…
Мне почему-то вспомнилось, как тридцатого декабря он поздравил меня с праздником и спросил: где я буду встречать Новый год, не останусь ли в общежитии? Но я никогда не оставалась на буйные общежитские празднества, меня ждали дома. И тогда я заметила, как по лицу Игоря пробежала тень неприятных раздумий. Он не мог пригласить меня ни к себе домой, ни в свою компанию, потому что всюду я была чужой. А я испытывала такой ужас перед его друзьями и родными, что даже насильно он не смог бы привести меня к ним.
На его нервные, сумбурные письма я долго, по нескольку дней сочиняла эпические, ровные послания, в которых подробно живописала наши сенокосы, воскресные базары, приобретение Васьки.
«Не понимаю я твоей хандры. И на многое смотрю иначе, прожив здесь две недели, — писала я ему. — Какая тяжелая, бедная жизнь. Встают в пять утра, ложатся за полночь. Но люди не стонут, не унывают, работают и надеются на лучшее. На этом фоне все наши проблемы кажутся смешными».
Я рекомендовала ему лучшие лекарства от хандры: природу, общение — не с людьми, а с животными, если уж все ему так осточертели. И конечно, физическую работу. Повкалывать месяц-другой в стройотряде или на сенокосе, чтобы вернуть душевное равновесие.
Ответ пришел быстро. Я боялась, что он обидится на такое глупое письмо. Вместо утешений и заверений в любви я ему описываю жизнь уездного городишки и упрекаю в безделье. Но Игорь просто в восторг пришел от моих посланий. Он назвал их шедеврами эпистолярного жанра, признался, что никогда в жизни не получал таких умных, замечательных писем. Он якобы перечитывает их по многу раз, и каждый раз в него словно вливается очередная порция силы и бодрости.
«Ты права. Я словно очки наконец надел и увидел, какой я жалкий, ничтожный нытик, филологический мальчик, книжный червь. С детства меня учили презирать обыденщину, заботы о куске хлеба, жить высшими интересами. Большинство моих друзей считали себя будущей элитой…»
Он и Сергею прочел несколько отрывков из моих писем. О том, какой вид на Оку открывается с нашего обрыва. О наших деревенских заботах. Серж вздыхал и говорил, что отдал бы несколько лет жизни, чтобы очутиться в этом загадочном, не таком уж далеком Касимове, ставшем для него символом той самой матушки-Руси, которая «и убогая… и обильная… и могучая… и бессильная».
Серж передавал мне поклон и просил узнать, не продаются ли в Касимове дома с большими участками, где он мог бы посадить озимую и яровую рожь. А Игорь осторожно спрашивал, нельзя ли ему приехать одному или с Сержем на два-три дня. Он меня не обременит, поселится в гостинице. Только повидает меня, Касимов и вскоре отбудет.
Чего греха таить, мне так захотелось его увидеть. Это желание меня насквозь пронзило, я обрадовалась и решила сегодня же позвонить ему или послать телеграмму. Но вскоре одумалась. Наш городок патриархальный. Все друг друга знают. Много родни. Бабушка потом со стыда сгорит за свою непутевую внучку. Народ любопытный и языкастый. А на каждый роток не накинешь платок.
Я мягко отговорила его от этой утомительной поездки. К тому же я не смогу уделить ему много времени: к концу июля подъехала Люся, за ней мама. Вся наша семья снова собралась вместе.
Наша жизнь втроем, с отцом и бабушкой, показалась мне короткой идиллией. В конце июля, покончив с делами, приехала сестрица и с первого же дня стала мучить нас поучениями: и питаемся-то мы неправильно, и работаем нерационально, и живем как дикие обыватели. Провинцию Люся не любила, но считала своим долгом изредка навестить бабулю и заодно накоротке пообщаться с природой.
Люся окончила институт, нашла работу, и с осени в ее жизни открывались новые горизонты, поэтому она чуть-чуть задирала нос.
— Больше я не возьму у вас ни копейки! — гордо заявила она родителям. — Сниму комнату и сама себя прокормлю.
Как отличница, она могла бы получить престижное распределение, но решила начать с производства, за несколько лет изучить его до тонкостей, а потом подниматься выше — к теории и политике. Люся продумала свою карьеру, весь путь восхождения до последней ступеньки.
Начало этого пути она считала очень ответственным этапом, поэтому отложила на полгода свою свадьбу. Вдохновленная перестройкой и переменами, Люся была уверена, что вскоре наша страна станет цивилизованной и процветающей. А у нее будет собственное дело или на худой конец пост управляющего банком или крупным концерном.
Вот такие наполеоновские планы строила моя сестрица. И пока делилась ими только с нами, членами семьи. В семью она, в отличие от всяких там эмансипе, верила и будущему мужу Володе отводила заметную роль в своих делах. Он должен был стать помощником, партнером, доверенным лицом. Перед тем как окунуться в работу, сестрица приехала в деревню набраться сил.
Между двумя яблонями папа устроил для нее гамак. И теперь Люся лежала в нем, как тургеневская барышня, в соломенной шляпке с толстым томом в руке и поглядывала, как мы копошимся в огороде. Изредка давала нам дельные советы. Люська читала научные журналы и знала о новейших достижениях даже в области огородничества. Например, о том, что рассаду помидоров надо высаживать не вертикально, а горизонтально. Урожайность увеличивается в несколько раз. Но бабушка ей не верила.
Сестрица дремала, почитывала свои толстые книги. Что-то вроде «Экономики переходного периода». Став деловой женщиной, она отказалась от романов: на подобное чтение у нее не оставалось времени, да и скучно пережевывать в который раз все те же любовные истории.
Но больше всего Люське нравилось посмеиваться надо мной.
— Мурик, посмотри что творится с нашей Лоркой! — громко говорила она своей белоснежной любимице, перебросив ее через плечо, как горжетку. — Косит, пашет, собирает урожай, варит варенье. По осени и молотить будет цепом. Откуда эти перемены в нашей бесхозяйственной, ленивой, нерадивой филологине? Какие ветры надули?
Мурка ехидно щурила продолговатые желтые глаза. Один зрачок у нее лежал горизонтально, другой стоял вертикально, поэтому три года назад бабушка не хотела ее котенком брать, боялась нечистой силы. Но мы с Люськой ее уговорили. Бабушка тяжело разгибала спину и смотрела на меня, прикрыв глаза ладонью, как козырьком.
— Лорочка, детка, отдохни, заклыпалась ты сегодня. Если б ты видела, Люсенька, какая она приехала: ноги не носили, как былинка высохла, под глазами черно. Уходили ее экзамены чуть не до смерти!
На это сестрица сокрушенно вздохнула:
— Ах, бабуленька! Уходила нашего Лорика не учеба, не экзамены, а проклятая любовь.
Бабушка всплеснула руками от радости. У нее осталась только одна мечта: дождить до наших свадеб и дождаться младенцев. К тому же в глазах родни и знакомых наша ученость не шибко котировалась. По древнейшим местным установлениям, единственная и главная карьера для женщины — выйти замуж и родить. Теперь бабушке не стыдно было «от людей»: ее внучки совершенно нормальные, одна выходит замуж, у другой появился ухажер.
