— Неужели и до наших палестин докатилась волна цивилизации?
Артурчик тотчас вежливо захлопнул книгу, откликаясь на внимание необыкновенно привлекательной женщины, небрежным тоном продолжала Ася, и объявил ей, что относительно цивилизации в Орехово-Зуеве ему ничего не известно, ибо здесь живет его двоюродная сестра, а сам он москвич, работает телевизионным мастером, а в свободное время рыщет по магазинам, прикупая книги… Услышав о том, что молодой человек москвич, Ася бросила еще более хищный взор на правую его руку. Кольца не было. В эту минуту Ася простила незнакомцу его простецкую внешность и торчащие уши (Артурчик послушно повернулся в профиль и показал свои действительно лопушиные ушные раковины) и исполнила свою коронную арию о том, что все лучшее — литература, театр, музыка — сосредоточено в столице и человеку, хлебнувшему ее благ, тесно в провинции… Она здесь ощущает себя эмигранткой. Ей безумно недостает книг, общения с друзьями и единомышленниками. Она одинока, как буква «ять», выпавшая из алфавита. Ей не с кем поговорить о Кафке, которого она обожает, некому почитать вслух стихи Мандельштама. В ответ Артурчик сообщил Асе, что тоже чувствует себя одиноким: в той трудовой среде, в которой он вынужден вращаться ради хлеба насущного, хороших книг не читают, фильмов Бергмана или Феллини не смотрят, музыки Артемьева не знают… Про композитора Артемьева Ася сама тогда слыхом не слыхивала, но на всякий случай заметила, что атональную музыку вообще дано понять не всем, только единицам, намекая на то, что такая единица как раз и беседует с Артурчиком… Перешли на Бергмана, и Ася заявила, что его фильмы для нее как глоток чистого воздуха, и тут Артурчик, набравшись смелости, заявил, что хоть сегодня готов угостить ее «Осенней сонатой» или «Фанни и Александром». У него имеется видак.
Обои были забыты.
Оказавшись в уютной квартирке Артурчика, Ася сказала себе самой, что ей здесь буквально все нравится, начиная от «дерева счастья» на окне и кончая Агафоном («Включая меня», — радостно добавил Артурчик), и вообще она жутко любит эрдельтерьеров, а Жанна Самари (на стене красовалась копия Ренуара) своей женственностью пленяла ее с детских лет… Одним словом, Ася твердо решила, что добровольно она из этой квартирки не уйдет и, не досмотрев до конца злоключений брата и сестры, о которых так тонко и красочно поведал Бергман, перенесла действие на ворсистый ковер, сплошь усеянный шерстинками Агафона. Наутро Артурчик и Ася подали заявление в ЗАГС, но Ася, решив, что надо ковать железо, пока горячо, не стала дожидаться дня регистрации брака в родных пенатах, осев в вожделенной московской квартире и уже не от пуская с короткого поводка ни Агафона, ни Артурчика.
— Представь, я так боялась, что он передумает, — поделилась со мною Ася, — что даже не поехала в Орехово-Зуево за вещичками… Так и прожила, таская на смену своему сарафану Артурчиковы рубашки и джинсы…
Артурчик, как истинный подкаблучник, во время этого повествования не сводил преданных глаз с Аси. И я подумала: неужели в женщине природой заложено это умение перехватить инициативу? Или это все-таки можно в себе воспитать? Я представить себе не могла, чтобы в присутствии Игоря можно было с кем-то говорить о нем в таком тоне, обсуждать его ушные раковины и вообще вышучивать его, а тут такая вольность обращения, такая простота и непринужденность поведения, как у поднаторевшей в своем деле дрессировщицы…
Пока Артурчик мыл посуду, Ася расспросила меня о моей жизни. Я сказала, что все очень хорошо, и умолкла. Честное слово, у меня не было сил сейчас распространяться на тему своей семейной жизни, и Ася тут же все поняла.
— Я предупреждала, что он тебе не пара, — напомнила она. — Ты чего-то недоговариваешь… Что, родичи Игоря здорово тебя достают?
— Немного есть, — призналась я.
— А ты не пускай их на порог, — посоветовала Ася.
— Легко сказать.
— Так ведь и сделать нетрудно, — тут же отозвалась Ася. — Мужчина в принципе всегда принимает сторону той женщины, которая держится с большей уверенностью в себе… Ты должна показать ему и свекрови свою силу.
— Рада бы, да не знаю как, — уныло ответила я.
— У меня поучись, — небрежно сказала Ася. — Артурчик, не пора ли выгуливать Агафона?..
Прошел еще один месяц, который мы с Игорем прожили как-то странно, как будто все время чего-то недоговаривали… Количество осадков, выпавших за это время из моих глаз, превысило годовую норму. Никогда я прежде столько не плакала, стараясь, правда, не показать своих слез Игорю.
Мой муж пописывал диссертацию, и, приходя вечером с работы, я видела его спину. Он сидел за столом за печатной машинкой, в его фигуре, в позе отвернувшегося от меня человека, занятого своим делом, я чувствовала упрек: он как бы демонстрировал мне, что вот, вынужден торопиться с работой, пока в доме не зазвучал детский крик и не появились пеленки. Игорь уже не читал мне, как прежде, написанного, не просил моего совета. Отгородившись от меня книгами, он с головой ушел в свои мысли. Правда, добросовестно покупал фрукты в больших количествах, проявляя обо мне посильную заботу. А я вздрагивала от каждого телефонного звонка, мне было неприятно, что Игорь тут же вставал и с телефоном в руках уходил на кухню, где, вероятно, был вынужден давать своим родственникам отчет о нашей жизни. Полина и Варвара Сергеевны больше не желали со мной разговаривать, исчерпав все свои доводы в пользу прерывания беременности.
Они сумели привлечь на свою сторону Люсю, что явилось для меня немалым ударом.
Как-то, придя домой, я застала Игоря и мою сестру сидящими на кухне и мирно беседующими. Они говорили о Горбачеве. О том, что он обманул ожидания демократов. Нутром я почувствовала, что до моего прихода на повестке дня стояла другая тема. И когда Люся сообщила мне, что недавно пристроила мою свекровь к своей парикмахерше, я насторожилась. Полина Сергеевна Люсю терпеть не могла, и та всегда платила ей взаимностью, значит, произошло что-то такое, что в корне изменило их отношение друг к другу… Игорь ушел в свою комнату, и Люся тут же взяла быка за рога.
— Почему ты мне не сказала о том, что ждешь ребенка? Почему я должна узнавать об этом от других?
Этот вопрос был задан точно таким тоном, как во время нашего разговора с тетушкой задал его Игорь, и я поняла, что обе Сергеевны нашли в моей сестре союзницу.
Ничего не ответив, я стала молча убирать со стола.
— Послушай, — Люся встала и развернула меня к себе, — ведь еще не поздно что-то предпринять… Тебе рано рожать детей. И какой он к черту отец? — кивнув в сторону комнаты, добавила она.
— Не твое дело, — бросила я.
Полилась песня о том, что все на свете, включая ее, мою сестру, желают мне добра… Да, они желали мне добра и все свои усилия направили на то, чтобы вытолкнуть из меня моего ребенка… Они все хотели, чтобы мы с Игорем встали на ноги, прежде чем лечь в могилу. Они желали видеть нас сильными, самостоятельными, решительными, способными убить в себе зарождающуюся жизнь… Токсикоз мой уже прошел, но меня безумно тошнило от них, от их якобы участливых лиц, от постной физиономии моего мужа, изображающего из себя жертву, от этих телефонных звонков… Меня так тошнило от всего этого, что я буквально каждую неделю норовила вырвать себе командировку, — чужие проблемы, с которыми мне приходилось разбираться, хоть ненадолго заслоняли от меня мою собственную…
