Мы прожили в Касимове июль и август. Мои домашние ухаживали за мной, как за больной. Ведь я недавно потеряла ребенка, а с ним вместе и интерес к окружающему миру. Ни лес, ни река больше меня не радовали. Выздоровление наступало очень медленно.
Угнетали меня и перемены, как-то незаметно происшедшие с Игорем. Куда девался прежний — обаятельный, ровный со всеми, ироничный молодой человек? Он как будто постарел лет на двадцать, стал брюзгливым, раздражительным и скучающим.
Он больше не носил косоворотку, не бродил по берегу реки, спал до обеда, не выказывая ни малейшего желания порыбачить рано утром или покосить. Ведь раньше он так здорово косил. Сережа даже завидовал ему. Хождение в народ закончилось, думала я с грустью.
«Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», — любил повторять Игорь латинскую пословицу. Я все сваливала на крутые перемены. Это они подкосили моего Игоряшу. Как мне хотелось ему помочь. Но прежней душевной близости между нами не было. Он отгородился от меня бетонной стеной.
Казалось, он мстил за то, что я не захотела быть только верной подругой и помощницей, ушла в журналистику. А Иноземцев ненавидел журналистскую текучку, неосновательность. Но гораздо больше его раздражала блеснувшая во мне творческая искра. То, что я проявилась как личность, отказавшись от почетной миссии быть его тенью.
Но в наших отношениях все могло со временем наладиться. Главная беда заключалась в том, что Игорь никак не мог вписаться в перемены, «въехать» в новые рыночные отношения. К перестройке он отнесся, как и вся молодежь, с воодушевлением. Надеялся, настало его время, время долгожданной свободы, в том числе и творческой.
Но его время почему-то так и не наступило. Оказалось, в прошлом было удобнее. Можно было неспешно жить-поживать, по десять — пятнадцать лет пописывать диссертацию, ругать тупость и бескультурье правителей и чувствовать себя при этом представителем научной элиты.
В новые времена нужно было работать, иногда за троих. Не всем это понравилось. Исчезли тихие НИИ, где сотни мэнээсов просиживали целые жизни. Теперь преподаватели у нас на факультете получали меньше уборщиц в частных офисах. Поднялся дружный плач о гибели науки и ценных кадров.
— Наука не погибнет! — успокаивала нас Люся. — Ей всегда бескорыстно служили единицы, истинные таланты, которым при всех режимах плохо жилось. Но это же замечательно, если разгонят десятки НИИ и непонятных кормушек, позволяющих целым легионам паразитов присосаться к науке…
Конечно, Люся была, как всегда, категорична, но нельзя было не признать в ее словах доли истины. Почему-то ее речи очень задевали Игоря. Их дружба с Люсей давно дала трещину. Каким-то внутренним чутьем он понимал, что Люся его презирает.
В общем, становилось все хуже и хуже: и у нас с Игорем, и в отношениях между ним и моими родными. Но я все еще на что-то надеялась. До того жаркого августовского дня. Я нашла Игоря в саду в гамаке.
— Предстоит грандиозное событие! — сообщила я. — Пшеница уже сжата, обмолочена. Сейчас Сережка с папой ручную мельницу устанавливают. Пойдем посмотрим.
Игорь неохотно поднялся. Сережка уже третий год подряд вовлекал нас в эту замечательную игру. Мы жали серпом пшеницу на его участке, обмолачивали валиком. В сарае у бабки Дарьи нашли старинную мельницу. Что-то вроде перевернутой табуретки с каменным жерновом внутри.
Когда мы пришли, Серега увлеченно вертел ручку жернова и по желобку бежала струйка муки. Весь он был с головы до ног припорошен мукой, а глаза счастливо сияли.
Завтра утром бабушка достанет из печи первый хлеб, а Серж будет нетерпеливо и радостно приплясывать рядом.
Еще год назад Игорь принимал участие в нашей забаве, но нынче только кисло улыбнулся. С другом он обращался как с подростком, так и не вышедшим из детства. Не одобрял и решения Сергея посвятить себя школе. Сержу нравилось работать с детьми, хотя родители могли пристроить его получше.
Все лето он проводил в своей касимовской усадьбе, устроил парники, высаживал какие-то диковинные растения и семена. Может быть, в этом и заключалось его призвание?
— Когда же он, наконец, переболеет толстовством и возьмется за ум? — вдруг высказался Игорь, глядя, как Сережка бережно пересыпает с таким трудом добытую муку в большую кастрюлю.
Я взглянула на мужа отстраненно, как на чужого. В уголках рта у него появилась новая морщинка — иронически-брезгливая. Как я не любила эту новую мину, почти прижившуюся на его лице. Захотелось его чем-нибудь уязвить, сказать неприятное.
— Помнится, ты, Иноземцев, с таким восторгом играл в народ! Косил, пахал, упивался природой, — не без ехидства напомнила я. — Как ругал интеллигентское затхлое болото и вдыхал после него свежий дух полей…
— Было-было! — усмехнулся Игорь. — Переболел. Я и сейчас люблю природу, но как дачник. Кулик вернулся на свое болото. Всем нам от рождения предназначен свой шесток. Вот на нем и сиди!
— Твои увлечения неискренни и недолговечны. — Я говорила спокойно, без запала. — Сережа другой. Папа говорит, у него чистая, детская душа. Он только на вид слабый. На самом деле Серж очень целеустремленный, твердый и всегда добивается своего…
— Раз папа сказал — так оно и есть. Папа не может ошибаться, — с преувеличенной серьезностью отвечал Игорь.
Как меня раньше обижали эти насмешки. Но теперь обиды не было. Только злость и возмущение.
— Да, я люблю своего отца. А ты терпеть не можешь родителей и тетку, хотя живешь за их счет. Ты никого не любишь, Иноземцев, кроме себя. Черствый, капризный эгоист!
Он с совершенно каменным лицом повернулся и медленно пошел прочь. А у меня сердце упало, закипели слезы в глазах. Я поняла, что жить вместе нам осталось недолго. Ничего не залечишь, не замажешь трещин.
С тех пор мы наговорили друг другу много обидного, злого, несправедливого. Он тоже меня не щадил. Сейчас, несколько месяцев спустя, мне было стыдно. Но какой прок в запоздалых раскаяниях. Ничего не вернешь, ничего не исправишь…
Я никогда в жизни не придавала особой роли деньгам и, наверное, была не права. Будь у нас с Игорем много денег, мы, может быть, и не развелись бы. Мне не пришлось бы с такой неотвязностью думать о хлебе насущном, и Игоря не тяготила бы мысль, что он, наконец, обязан куда-то пристроиться, чтобы мы имели достаточно средств к существованию.
И будь у нас деньги, жили бы мы как два ангела в раю, не заботясь о завтрашнем дне, поскольку именно эта забота отравляла наше существование. У нас были общие интересы и устремления, и будь мы людьми обеспеченными, мы бы ходили себе по музеям и выставкам, набирались впечатлений, чтобы вечером было что обсудить, обнявшись у камина, которым мы бы обязательно обзавелись, если бы были деньги… Путешествовали, ездили бы на курорты, поправляли свое здоровье и так далее.
Но, рисуя себе эту идиллическую картину, я, как глупый Буратино, проткнувший своим длинным деревянным носом нарисованный на куске холста очаг, снова и снова соскальзывала с ее безупречной красивой глади в беспощадную реальность.
