– Что же ты нашу Ирочку не бережешь? Давно хотел тебе сказать: после Нового года возвращаюсь с концерта, а она лежит на лестнице. Я думал, с сердцем плохо, но нагнулся – слышу, храпит. Я хотел поднять, а у нее ручек ведь нету, я привык все носить с ручками. Знаешь такой мультик – все пытаются поднять колобок, а у него ручек нету?
Он был уверен, что мне так же приятно его слышать, как ему рассказывать.
– Но тут она прочухалась, начала сама подниматься, вместе уже доковыляли. Ее же лечить надо, нельзя так легкомысленно.
– Алкоголизм не лечится, – прятать свой позор для меня еще унизительнее, чем признаваться в нем; если бы можно было, я бы объявил по радио, чтобы только избавиться от намеков и прощупывающих вопросов.
– У меня есть знакомый – много лет пил, а потом завязал. Так он в бывшем ДК ЖЭКа собирает алкоголиков и алкоголичек и травит им байки, он слова не может сказать без анекдота. А они сидят вокруг него, как куры. Может, ей к нему пойти?
– Нет, она в курятник не пойдет.
Я попытался произнести это с достоинством, и до самого донышка прочувствовал, насколько достоинство неуместно в моем положении. Оно и не произвело ни малейшего впечатления.
– Я могу телефон дать. Смотри, если что, обращайся.
То-то он и перешел со мной на ты. Я больше не имею права на уважение.
Холодильник урчал зловеще, словно о чем-то предупреждая, и я невольно втягивал голову в плечи.
Поскольку я отвозил ее в больницу в халате и ночной рубашке, уже дома приведенных в негодность, мне приходилось собирать ее вещи, начиная с нижнего белья. И трусики-лифчики ее я впервые в жизни брал в руки без растроганности, хотя даже после самых отвратительных ее запоев мне всегда достаточно было увидеть их на сушилке, чтобы грудь мою залило жаром нежности. Но сейчас мне и в них чудилось что-то зловещее.
Когда Орфей назвал больницу домом скорби, у меня мелькнула мысль, что для меня он теперь окажется домом радости, но когда такси взлетело на пандус, сердце замерло от тяжелого предчувствия. И не в том было дело, что идти пришлось мимо хирургического отделения, мимо ожогового отделения, мимо инфекционного отделения – я и без них знал, что наш мир юдоль страданий. Но – страданий с просветами, а я никак не мог освободиться от чувства, что ввязываюсь во что-то беспросветное.
Только Бутченко меня как-то взбодрил: он был прямо-таки счастлив, что вернул живую душу в эту юдоль, – гуцульские усы то и дело приподнимались радостной улыбкой, которую он тщетно пытался погасить начальственной серьезностью, аршинные плечи под белым халатом сами собой расправлялись, как на параде. Он был действительно очень славный мужик. Нарушая инструкцию, он даже оставил меня одного дожидаться в своем кабинете с компьютером и множеством папок, хранивших врачебные тайны.
Я посидел-посидел, посмотрел на папки, тщетно пытаясь понять, что написано на их корешках, однако оказалось, что читать я разучился: буквы знал, а слов не понимал.
Тогда я принялся пялиться в огромное окно, но тоже ничего понять был не в силах. Предметы я видел и даже, если бы кто-то потребовал, пожалуй, сумел бы назвать их по имени – это грузовик, это асфальт, это слежавшийся снег, – но что они означают, я решительно не понимал.
Потом в какой-то момент я удивился, что Бутченко отсутствует так долго, хотя и не представлял, сколько прошло времени – десять минут или два часа. Вернул меня на временную ось только таксист, предусмотрительно спросивший номер моего мобильного. Он интересовался, поедем ли мы сегодня вообще и знаю ли я, что за простой положено платить отдельно. Я пообещал расплатиться аккуратно и щедро.
И только тогда до меня наконец дошло, как я был счастлив, борясь за Иркину жизнь… И какое это было бы счастье – бороться и бороться без конца!
Чтобы она не мешала ее любить.
А что, если бы сейчас вошел Бутченко и, рассмеявшись, потрепал меня по плечу: «Да пошутил, умерла, умерла!»?..
Я ужаснулся этой подлой мыслишке.
Что уж я так вовлекся в эту борьбу за ее жизнь, почему бы и не вернуться нашему прежнему мирному счастью? После этого страшного урока Ирка, разумеется, бросит пить и…
И что я ей предложу? Себя? Да такая ли уж я большая ценность, чтобы посвятить мне остаток дней? Ведь жизнь сама по себе и не может иметь смысла – смыслом, все оправдывающей целью может быть только какое-то дело. И какое же дело я ей предложу – я, который сам его не имею? На невозможное она замахиваться не станет, а возможного для нее не осталось.
К счастью, нарастающую безнадежность отбросила распахнувшаяся дверь, и на пороге возникла ИРКА!
На этот раз она была уж бледненькая так бледненькая, на голове во все стороны топорщился полуседой приютский ежик, щеки, подглазья темнели впадинами, приспадающие джинсики она по-арестантски поддерживала обеими руками, но это несомненно была она – именно ее единственный в мире голос робко спросил меня:
– Страшная я, да?
Кажется, она не забыла, как мы расстались, и я первым шагнул ей навстречу. Мы обнялись и надолго замерли под умильно-хозяйским взглядом Бутченко.
За всю дорогу мы не произнесли ни слова, держась за руки, как влюбленные подростки. Я и правда боялся ее выпустить хоть на миг.
Мы разъединили руки только перед распухшей Танькиной образиной.
– Ируся, – прохрипела она, – ну, поддержи!..
– Мы только что из больницы, – с ненавистью ответил я и не отпихнул ее, боюсь, лишь потому, что побрезговал до нее дотронуться.
Однако отравить нам встречу она все-таки сумела. Едва раздевшись, Ирка слабым голосом принялась сетовать, что вышло нехорошо, что надо бы дать ей хоть рублей пятьдесят…
– Но она же их пропьет! Твоя Татьяна Руслановна.
– Пускай пропьет. Хоть напоследок порадуется.
Я уже напрягся, женская это логика или алкоголическая. Но не выпустить ее я не мог, нахлынувшая безнадежность лишила меня голоса. Единственное, на что у меня хватило сил, – отправиться на розыски не через пять, а через пятнадцать минут.
Мой хвостатый доброжелатель еще на лестнице с насмешливым сочувствием подсказал мне, что «Ирочка» с Танькой удалились в подвал:
– У них там целый клуб.
Мой хиленький фонарик мне не понадобился – под пыльным кишечником труб камуфляжные вакханки сидели на прокисших овчинах при каком-то блиндажном каганце. Заплывшими физиономиями они напоминали неведомое племя, открытое в дебрях Амазонки отважной путешественницей – Ирка с квадратной бутылью виски смотрелась такой путешественницей, приобщающей дикарей к благам цивилизации. Увидев меня, она вскинула бутыль с возгласом: «Йо-хо-хо и бутылка рому!»
«Мужчина, мужчина, садитесь с нами», – закряхтели менады, и две ближайшие уже начали тянуть меня за полы вниз. «Пойдем домой», – просипел я сквозь зубы, потеряв голос от бессильной ненависти, и вырвал полы своего пальто из этих мерзких клешней. «Девоньки, да на что он вам, – эхом отозвался еще более сиплый голос, и из темноты выступила Танька, – мы ж для него хуже дерьма». Она подняла лыжную палку, и я понял, что она собирается делать, только когда она с размаху всадила ее мне в горло. Я не столько ощутил боль, сколько услышал мерзкий хруст, и упал на колени как будто больше оттого, что, когда в тебя вонзают клинок, полагается падать. Второй удар опрокинул меня навзничь, и я еще успел почувствовать боль в выворачиваемых коленях.
