А потом я уже ничего не чувствовал, только слышал, как страшно кричала Ирка, когда ее подруги стеклами от разбитой бутыли с хрустом отпиливали мне голову. И еще видел уже с высоты вороньего полета, как они расползающейся процессией отволокли мою голову к Фонтанке и плюхнули ее в воду. И моя голова медленно поплыла к заливу, распевая во все перерезанное горло: «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход»…
И я снова очнулся в кабинете доктора Бутченко.
Господи, зачем я ее воскресил?! Ведь было так хорошо, пока она спала в стеклянном гробу!..
Дверь приотворилась, я обреченно поднялся.
Однако никто не входил. Я подошел и выглянул в коридор.
Как будто не смея войти, за дверью высился Бутченко, весь в каплях, а возле растрепанных усов даже в струйках пота, но при этом белый, как его халат. Мраморно голубел вислый гуцульский нос.
Непонятно, что случилось, совершенно непохоже на себя забормотал Бутченко, систолическое, диастолическое, паренхима, билирубин, лимфоциты, тромбоциты…
– Скажите одно – она жива?!
– Мы ее потеряли. Не удалось вывести из комы. Она уже переодевалась, и тут внезапная гипогликемическая кома…
– Но ведь я не хотел! – в отчаянии завопил я. – Я же только на секунду струсил!!! Орфей, ну сделай же что-нибудь, я больше не буду, я исправлюсь!..
Но Орфей молчал, говорил только Бутченко. На мою голову опять хлынули дефибрилляция, коагуляция, интраспектрация, и, к своему изумлению, я почувствовал, как под этим тоскливым ливнем в моей душе вместе с ужасом и отчаянием вновь воскресает та моя Ирка, которая, покуда я жив, теперь уже навсегда останется во мне.
Та Ирка, моей любви к которой теперь уже ничто не угрожает.
Мой маленький Тадж-Махал
Маргарита Кузьминична как будто от самого рождения жила за мужем именно что как за каменной стеной, даже за целыми четырьмя, под надежной кровлей, чув ствуя себя уверенной и строгой хозяйкой дома и матерью. Она и со взрослыми семейными детьми разговаривала по телефону со строжинкой в голосе. Даже вызывая к мужу неотложку, она немножко отчитала диспетчершу, отвечавшую с ленцой, а на прибывших медиков, тут же усевшихся заполнять какие-то бумаги, прямо-таки прикрикнула: да не сидите, делайте же что-нибудь! «Что же мы можем сделать, – с мучительной досадой пожал плечами главный, еще молодой, но лысый и располневший. – Он уже окоченел».
В ту минуту, когда рухнули все четыре каменные стены и потолок, Маргарита Кузьминична осталась и без единственного своего орудия против обступившего ужаса – без строгого выражения лица. Оказалось, строгость ничего не стоит против жизни. То есть против смерти.
И когда к Маргарите Кузьминичне вернулась способность хоть что-то слышать и понимать, вместе с нею вернулось и другое, давно забытое орудие защиты – растерянная улыбка запуганной маленькой девочки.
А еще она стала бояться прямо ответить на любой, самый простой вопрос, всегда переспрашивала: «Что? Куда, в магазин? Кто, я? Как за хлебом, за каким хлебом?»…
* * *
Зато Виктор Игнатьевич в свой роковой день, наоборот, впервые почувствовал себя уважаемым человеком. Да, ушедшие в Москву документы на заслуженного деятеля науки, да, личный служебный кабинет, да, личная слоновой кости трубка на личном служебном телефоне – все это, конечно, хорошо, но положено, а по-настоящему уважаемым человеком себя можно почувствовать, только когда получаешь что-то неположенное. И он это неположенное получил с упоительной легкостью: набрал номер заведующей отделением, представился скромно, без всяких этих титулов, а что он при своей относительной молодости профессор и заведующий кафедрой – это Лине Васильевне уже и без того известно через жену, так что и отнеслась она подобающим образом: назначила встречу, ни словом не упомянув о приемных и неприемных днях и часах, да еще осведомилась, удобно ли ему вечернее время. Не беспокойтесь, пожалуйста, удобно, абсолютно удобно: он всегда предпочитает попросту, без чинов. Да и приболевшая тетушка, чье здоровье он собирался обсудить, тоже женщина самая простая, своей незатейливостью дополнительно подчеркивавшая ту высоту, на которую он сумел подняться.
И в набитом автобусе так ему было уютно на этой высоте, что он, словно цыплятам, рассыпал оттуда ласковые крошки своим скромным спутникам: отодвигался, прогибался, провисая на перекладине, вжимался, ужимался, не претендуя на освобождающиеся места и – главная его услуга ближним – ничем не выдавая своего превосходства: стоит себе обычный гражданин как гражданин, ничего о себе не помышляет, и шляпа на нем как шляпа, и пальто как пальто… И к соседям он испытывал некоторое почти что даже умильное чувство: ведь, в конце концов, это они постарались окружить уважением и заботами его, несущего бремя духовных тягот.
Виктор Игнатьевич и к больнице подходил с тем же выражением ничего о себе не помышляющего кроткого простодушия, чуточку не от мира сего, – и с тем же выражением пробирался сквозь густо замешенную, но еще сочную осеннюю грязь на месте взломанного асфальта, истыканную всевозможными отпечатками, словно звериная тропа на водопой. Он с чуточку детской растерянностью перепрыгивал с предмета на предмет, с чуточку преувеличенной неловкостью взмахивал руками и с каким-то трогательным изумлением – ах, как не хватало ему немодных очков, чтобы указательным пальцем придерживать их на переносице! – вглядывался во вдавленные в грязь предметы, которыми посетители гатили опасный участок.
Среди точек опоры, впрочем, и впрямь попадались самые неожиданные – некоторые даже наводили на мысль, что владельцы их здесь и обрели последнее пристанище, – наиболее характерными в этом отношении были кепка с огромным козырьком, надетая, кажется, на кирпич, и большая хозяйственная сумка. Из прочих заслуживали внимания расплющенный дюралевый чайник, водочная бутылка, проволочный ящик из-под кефира и фрагмент плетеной металлической ограды. Ее крупная вязь эффектно чернела среди сверкающей грязи – сверкающей так отчаянно, словно фонарь нарочно решил, оставив прочий мир во мраке, истратить весь свой световой запас на то, чтобы заставить это предбольничное месиво искриться и кишеть миллионами огней, подобно тропическому заливу в лунную ночь. Словом, там было на что посмотреть, но праздное разглядывание было не в привычках Виктора Игнатьевича.
Виктор Игнатьевич, старательно нацеливаясь, с трогательной детской сосредоточенностью надув губы, перепрыгивал, так сказать, с кочки на кочку, и всякий, заглянув ему в лицо, немедленно понял бы, что ему и в голову не приходит, что такое скакание ниже его достоинства, а если бы даже он сейчас оступился в грязь, то лишь с недоумением оглядел бы ботинок, напоминающий выкорчеванный пень, и произнес с простодушным огорчением: «Ай-ай-ай, какая незадача!» – или еще что-нибудь столь же простодушное и книжное – в лучших традициях русской интеллигенции, всегда преодолевавшей лишения с удивительной стойкостью и непрактичностью: она и не замечает никаких испытаний, пока еще есть масло в коптилке да пяток щепок в буржуйке. Испачканный ботинок в тот вечер и подлинно не огорчил бы его всерьез, – все равно ведь он был уважаемый человек.
