С кем и о чем беседовал Виктор Игнатьевич – неизвестно, из прихожей доносился только неразборчиво-добродушный дребезжащий тенорок с трудноуловимым, но трогательным дефектом речи, из которой удалось разобрать лишь: «…исключительно в целях постижения научной истины».
Обратно Виктор Игнатьевич вернулся с рассеянной, но отнюдь не глуповатой добродушной улыбкой, чуточку по-детски оглядывая комнату, – он совсем не вязался с ее интерьером. При взгляде на кресло в памяти Виктора Игнатьевича мелькнуло какое-то воспоминание о каком-то космическом холоде, – но воспоминание это мягко, словно тюлевая занавеска под летним ветерком, коснулось его лица и улетучилось в каминную трубу. И Виктор Игнатьевич с примиренной печалью покивал себе: «Да, да, научная работа требует человека целиком».
Таким его и нашла жена, точнее уже вдова, в любимом кресле – с кроткой наивной улыбкой на губах, но совершенно остывшего. Только на эмалевом овале эта улыбка превратилась из наивной в растерянную: смерть-то, оказывается, не перехитришь…
Зато звание Заслуженного Деятеля Науки было золотыми буквами высечено на черном мраморе его надгробной стелы. А его вдова Лидия Игнатьевна и через двадцать лет при каждой встрече в нашем престижном уголке интересовалась с горьким торжеством: «Неужели вы и этого не слышали? Добивают, добивают науку! Нет, это не просто так, это кому-то выгодно!»
Я скорбно кивал, но ни о чем не спрашивал, давая возможность поскорее перейти к главному – к разговору о покойном муже и о том, как они любили друг друга: главное утешение любящего, потерявшего своего любимого, – воспеть историю их великой любви – эту истину я узнал от самого Орфея.
– Мы еще в школе обратили внимание друг на друга, – рассказывала Лидия Игнатьевна, и я радовался, что хотя бы я готов это выслушивать в тридцатый раз, – он Игнатьевич, и я Игнатьевна. Мы так всю жизнь и прожили как брат с сестрой, мы даже засыпали, держась за руки.
Я кивал с выражением не столько сочувствия, сколько восхищения. Орфей и это мне открыл: певец своей великой любви нуждается прежде всего не в сострадании, но в восхищении. Да, его утрата ужасна – но и какое же редкое счастье выпало ему на долю!
И Лидия Игнатьевна всегда отходила от меня умиротворенная и благостная. Потому что я никогда не притворялся – у меня и в самом деле всякий раз наворачивались слезы: тощая шея, для которой не хватало никакого шарфа, и длинный нос кляузницы, летом красный, а зимой фиолетовый, делали ее лишь еще более трогательной.
И песню о своей любви она сочинила самую бесхитростную: прошли, держась за руки, от школьной до гробовой доски – мечта большинства российских женщин, скромная и стандартная, как двухкомнатная хрущевка.
Я не шучу. Я давно не шучу со смертью.
С той самой минуты, как она отняла у меня Ирку.
* * *
С Леночкой судьба повыкрутасничала куда изобретательнее. Институт прикладной кристаллографии, двухъярусным мачтовым бором сталинских колонн вырезавший из задворок Петроградской стороны целый огромный квартал, и без того-то произвел на Леночку угнетающее впечатление, но окончательной букашкой она себя почувствовала, когда за двухъярусной колоннадой открылся самый настоящий завод – перекрикивающиеся промасленные работяги в комбинезонах, рычащие тягачи, снующие вертлявые погрузчики, наставившие низкие плоские рога, – не знаешь, куда и метнуться, когда с небес вдруг задолдонит нетерпеливый автомобильный сигнал, а следом вопль: «Посторонись, так тебя и так!»
Да еще и по углам свалены какие-то ржавые механизмы, которые и в исправном-то состоянии всегда внушали Леночке безотчетную тревогу…
Правда, из-за уверенно лавирующих сквозь все это столпотворение приличных людей с черными патефонами, к каждому из которых был приклеен бечевочный хвостик, начинала брезжить надежда, что еще немножко потерпеть – и она проснется (патефон она когда-то видела у дедушки с бабушкой).
В лаборатории, куда ее направили, правда, не было ничего, кроме письменных столов, расставленных в затылок друг другу, но напоминало все это не утраченный рай институтской аудитории, в которой студенты запросто перешучиваются с преподавателями, а какую-то полутюремную школу-интернат, где запуганные не то учащиеся, не то заключенные все свои патефоны прячут под стол и боятся поднять глаза на восседающую за учительским столом поджавшую твердые губы не то надзирательницу, не то классную даму с прилизанной мужской прической, со стальным взглядом из-за стальных очочков.
То-то и говорили, что она распределилась в ящик!
Какие мартенситные превращения в кристаллической решетке полезут в голову, когда в тебя ввинчиваются сразу два стальных сверла? Леночка помнила, что кристаллических систем бывает ровно семь (легко запомнить: сем систем) и шесть сингоний, а сингонии бывают моноклинные, триклинные, орторомбические и еще какие-то, и все они делятся на триклинно-педиальные, триклинно-пинакоидальные и бог знает какие еще, но если поискать в конспекте, можно вспомнить, Леночка была готова заниматься хоть кристаллографией, хоть кулинарией, лишь бы в теплой дружеской компании. Но надзирательница спросила только одно: «Вы читаете по-английски?» – «Я окончила английскую школу», – пролепетала Леночка, и это решило ее судьбу – она была изгнана из полутюремного интерната в одиночную камеру.
Куда еще и жесточайше запрещено было опаздывать! Как будто она была пальто или хозяйственная сумка, Леночке присвоили номерок, который при входе в тюрьму полагалось перевешивать с одной доски на другую, а ровно в восемь привратник запирал неразобранные номерки стеклянной дверцей – хоть видит око, да зуб неймет. Что ожидало тех, чьи номерки оказывались запертыми под стеклом, словно коллекция жуков или бабочек, Леночка старалась даже и не думать. Она слышала, что опоздавшим их приятели выносят временные пропуска, как будто бы они отсутствовали по какому-то заданию, но Леночка-то была совершенно одна в своем каземате! Единственным, с кем ей приходилось иметь дело, был страшно засекреченный товарищ по фамилии Вус, никогда не улыбавшийся под своими белобрысыми усиками щеточкой, а настоящий запорожский вус он отращивал на голове, в наивной надежде его белобрысой струей замаскировать обширную плешь.
Вус выдавал Леночке под расписку из армейского вида сейфа невероятно красивые иностранные журналы на толстенной глянцевой бумаге, на которой даже язвы, печатавшиеся в медицинских приложениях, смотрелись красивыми, как самоцветы, а уж от фотографий кристаллов глаз было не оторвать, особенно на фоне тюремных стен Леночкиной одиночки. Леночка должна была выписывать все, что относилось к выращиванию кристаллов, в особую тетрадку, прошитую специальным шнуром, подклеенным к обложке сургучной печатью, чтобы никто не мог незаметно вытащить страницу, а тетрадку, как объяснил ей Вус, выносить даже в тюремный коридор разрешалось лишь в патефонном чемоданчике, который полагалось тоже запечатывать пластилином с оттиском личной металлической печаточки, изготовленной на удивление быстро. Чтобы печать не прилипала, Леночке перед оттискиванием приходилось плевать на свой номер. А чтобы не потерять (это тоже грозило неведомыми, но страшными карами), Леночка носила этот плоский блестящий грибок на шелковом шнурке, ярко-оранжевом, чтоб хоть что-нибудь в ее тюрьме напоминало о солнце.
