Женская половина, разумеется. И она почувствовала сладостное торжество над стальной мымрой: вот вы его называли Жан Марэ, а он теперь со мной!
С этой минуты двухъярусный серый бастион окончательно сделался их с Олегом родным домом, где они с утра до вечера, а часто и ночами (ах, как уютно гудела вытяжка – будто над газовой плитой!) возились по хозяйству – так она любовно стала называть про себя их общую работу, после того как один из поварят принялся брюзжать, что ведение совместного хозяйства законом приравнивается к браку: ты-де поможешь ей авоську отнести, а потом она с тебя алименты потребует… Леночка на это лишь брезгливо усмехнулась, а про себя подумала, что значит именно она Олегу настоящая жена, а его Ален Делон в шляпе просто приятель по общаге, они и готовят там, и убирают, как кому придет охота, два холостяка – Жан Марэ и Ален Делон, которым неизвестным образом попали на воспитание две прелестные девочки.
Все эти годы Леночка не ходила, а летала, и даже когда при всей его бережности она дважды залетала, Олегу она об этом не стала и рассказывать, и все мучения и мерзости перенесла стойко, как партизанка, потому что этими мучениями она защищала любимого. Она же понимала, что он просто-напросто взял и подарил ей такую счастливую жизнь, о какой она и помечтать не могла бы догадаться, а она принесла ему больше мороки, чем радости, ибо радостями он и сам мог завалить себя с головой, начиная с мелких, вроде обожающих его женщин, и завершая главной – маячащих на горизонте энергокристаллов.
А потом пришла еще и свобода, и Леночка стала ощущать родным домом не только институт, но и всю страну. Олег в два счета соорудил желатиновый гектограф, и они, вооружась стремянкой, по ночам расклеивали призывы голосовать за демократических кандидатов на такой высоте, куда реакционерам было ни за что не дотянуться. Всех демократических кандидатов Леночка знала по именам, Олег же полагался на ее вкус.
Во время путча они слушали Собчака на Исаакиевской площади, держась за руки, но на груды хлама – баррикады – Олег лишь презрительно покосился.
– Детство. Вооружаться надо.
– Как вооружаться?.. – до Леночки не сразу дошло, что он говорит всерьез. – Ведь это же гражданская война?..
– Значит, война, – как о чем-то само собой разумеющемся пожал плечами Олег, и тут уж Леночка перепугалась по-настоящему: ведь его и вправду могут убить, вот таких-то и убивают, он же совсем о себе не думает!
– Но жили ведь мы как-то раньше!.. – взмолилась она. – И хорошо жили!
– Мне всегда было смешно на них смотреть, на нашу власть. А теперь не смешно. Раз уж я хвост поднял, я его больше не подожму.
Так что поражение путчистов Леночка восприняла как свое личное избавление. И согласна была дальше уже на все – лишь бы Олег оставался с нею.
А он как закусил удила, так больше их уже и не выпускал.
Двухъярусный сталинский бастион еще не превратился в руину, но внутри царила разруха. Вертлявые погрузчики отправились следом за ржавыми грудами в металлолом, по цеху металлообработки, освобожденному от станков, вывезенных якобы в Турцию, гонял оберточную промасленную бумагу ветер, на этих просторах, очевидно, и зарождавшийся. В будущем здесь должен был открыться зал для боулинга, но его шары катились очень медленно. Из лаборатории монокристаллов исчезли оба ведерка для обращения шихты в расплав, одно иридиевое, другое платиновое. Участок фотолитографии, где, чтоб ни чешуйки с них не слетело, прежде все ходили за стеклом, затянутые в маскарадные костюмы новогодних зайчиков – только ушек не хватало, – походил на устроенную как будто ради намеренного надругательства помойку, среди которой просверкивали черные зеркальца бракованных срезов, занесенные каким-то левым ветром из лаборатории эпитаксиального роста. Цех пластмассового литья, правда, на некоторое время зажил лихорадочной круглосуточной жизнью: два деятеля новой формации явились туда с разборной пресс-формой ценой в три тысячи долларов и с предложением, от которого начальник цеха не мог отказаться. Оказалось, вся цивилизованная Европа с утра до вечера играет в го, завтра европейским путем последует и Россия; для этого ей понадобятся миллионы пластмассовых коробочек, мы будем первыми на рынке – пресс-форма наша, пластмасса ваша. Работа завертелась, прессы для пластмассового литья наштамповали гору вожделенных коробочек, да так и замерли навеки. Даже когда сами прессы последовали в небытие следом за погрузчиками и станками, черная угловатая гора коробочек продолжала цепенеть в цементной пустыне апофеозом идиотизма, словно черепа на картине Верещагина. И купился на эту дурь отнюдь не простак, но прохиндей из прохиндеев, однажды подбивший двух своих конкурентов всем вместе, втроем, написать заявление об уходе; они и ушли, а он остался, и взял на их место своих людей…
Немногословный Вус тоже лишь изредка прошмыгивал где-то вдали белым мышонком из невидимой норки. И только лаборатория Бережкова ничего не теряла, а еще и прирастала все новым и новым невиданным оборудованием по контрактам с Южной Кореей, с Финляндией, с Америкой, с Японией…
Олег был нарасхват. Из Бомбея и Манчестера он привозил пачки валюты, раздавал поварятам зарплату за все месяцы своего отсутствия, заваривал новую серию гениальных экспериментов и снова улетал то в Силиконовую долину, то куда-то в Малайзию. Леночка так им гордилась, что почти не скучала. И даже почти не огорчалась, что он совсем перестал обращать на нее внимание. Только однажды вдруг вгляделся ей в глаза и растроганно произнес: «Ты сама как кристаллик – чистенькая, прозрачная и светишься».
И она ничуть не удивилась, только стала светиться еще ярче, когда энергокристаллы начали консервировать совершенно неслыханную энергию по отношению к массе: она давно знала, что ее возлюбленного ждет триумф. И его доклад на Мельбурнском конгрессе действительно был назван главной сенсацией десятилетия, уже в вечерних австралийских газетах чернели жирные заголовки: «Кристаллическая бомба», «Вулкан в кристалле» и даже «Русские наступают».
Возвращение на родину осуществилось не менее сенсационно: почетный конвой встретил триумфатора прямо у трапа, а паспортный контроль он проходил уже в наручниках. Профессор Бережков был обвинен в разглашении государственной тайны и в продаже технологий двойного назначения.
Более даже возмущенная, чем испуганная, Леночка бросилась к экс-директору института академику Куропаткину, неуклонно выдвигавшему Бережкова в членкоры, невзирая на то, что его так же неуклонно прокатывала московская мафия. В последние годы Куропаткин был повышен до президента, дабы не мешать новому директору сдавать помещения и распродавать технику, но кабинет и авторитет за собой удержал. Куропаткин был аристократичен, как постаревший Штирлиц, и потому Леночка нисколько не сомневалась, что он подпишет любое письмо в защиту гениального ученика.
Но Куропаткин встретил ее почти надменно.
– Что вы хотите, чтобы я подписал? Что он выдающийся ученый? Пожалуйста, я подпишу. Но это не имеет никакого отношения к существу дела, к разглашению государственной тайны. А также к тому факту, могут или не могут его энергокристаллы иметь военное применение. Этого никто заранее знать не может. Когда Ферми облучал медленными нейтронами всю таблицу Менделеева, тоже никто не мог знать, что из этого выйдет ядерная энергетика. А заодно и атомная бомба.
