– Но тогда ни о каком открытии вообще нельзя рассказывать, всегда потом может оказаться…
– Правильно. Поэтому надо руководствоваться законом. Стоит на теме гриф секретности – значит нельзя разглашать, не стоит – значит можно. Сходите к Вусу. Если он напишет, что бережковские отчеты уже рассекречены, мы так и напишем. А если нет, не имеет никакого значения, большой Бережков ученый или маленький. Когда Бор захотел поделиться с Советским Союзом секретом атомной бомбы, Черчилль угрожал ему судом за государственную измену. Защитник демократии, напоминаю. А Бор был, уж простите, никак не менее гениален, чем Бережков.
И Леночка поняла, что Куропаткин тайный сталинист, а демократом только притворялся.
Уже начиная мертветь, она разыскала Вуса в его норке, и даже сквозь нарастающий ужас не могла не заметить, что он из белого мышонка за эти годы превратился в серебристого. Поседел, догадалась она. Испуганно шевеля серебряной щеточкой усиков, Вус только отнекивался: я эти решения не принимаю, мне что спустят, то и делаю, снимут наверху гриф секретности, и я сниму, не снимут – я не могу написать, что сняли, это подсудное дело…
И вдруг подтянулся:
– Не толкайте меня на преступление!
– А кто может снять гриф секретности?
– Это специальная комиссия должна собраться, в Москве. Из министерства, из академии, из фээсбэ… Но попросите Куропаткина, его знают, он человек авторитетный…
Похлопотать Куропаткин согласился охотно, но сразу предупредил, что там задействованы большие люди, их быстро не соберешь.
– И все это время он будет сидеть в тюрьме?..
– Что я могу сделать! Но есть такое понятие – подписка о невыезде…
Наступив на гордость и стыд, Леночка позвонила жене Олега. Та держалась ледяным кристаллом в человеческий рост.
– Что вы ему собираетесь объяснить? Ему требуется только то, что можно подшить к следственному делу. Или вы и его рассчитываете соблазнить? Бог в помощь. Но имейте в виду, там обстановка к этому меньше располагает. А телефон, пожалуйста, записывайте. Он внутренний, потому и короткий.
«ОТ СЕБЯ» гласила табличка на помпезной тяжеленной двери. И потом снова: от себя, от себя, от себя, – и наконец унылая вахта, примерно как у них в институте, только вместо сидящего вахтера стоит часовой.
Голос следователя в старой черной трубке был непримирим:
– Если у вас есть новые следственные материалы, шлите почтой. А для душеспасительных бесед у меня нет времени. И личные характеристики подозреваемого тоже нужно подавать в письменном виде. Ну, хорошо, я спущусь, но ровно на две минуты, предупреждаю. Нет, подниматься ко мне не надо, а то потом еще придется с конвоем выводить.
Леночка уже представляла, что к ней спустится какой-то сталинский палач, а из электрического дверного проема возник юный пионер в узком, как щель, черном галстуке. И весь Леночкин напор сразу угас под его встречным напором оскорбленной правоты. «Как это кристаллы его собственные? А кто надбавку за секретность получал? А на каком оборудовании он их разрабатывал? Ах, покупал на собственную валюту!.. А налоги с нее было платить не надо? А ее не надо было декларировать? Государство у нас еще есть или уже нет? Рано вы его списали! Да, мне за державу обидно! Это не я, а ваш Бережков разглашал государственные тайны, возил контрабас, я хочу сказать, контрабанду. А держится так, как будто это мы преступники, а он невинный граф Монте-Кристо! Еще Страсбургским судом нам угрожает, правозащитниками… Ну, с теми-то понятно, если мы кого-то арестовали, значит, он святой. Но ваши западные друзья, я ему так и сказал, из-за вас нас бомбить не станут, мы не Сербия. В общем, хватит. Мы с ним и так слишком долго цацкались, пора его пересадить к настоящим контрабасистам, чтоб до него наконец дошло, где его настоящее место. Да, есть такое понятие – подписка о невыезде. Это решает суд, но я буду против. Он может помешать осуществлению следственных действий. И свидание давать это мое право, а не обязанность. Да, я считаю, это пойдет во вред следствию, вы ему опять будете внушать, что он гений, что ему закон не писан… Вы же сами наверняка выступали против телефонного права, за верховенство закона? Вот я и осуществляю верховенство закона!»
На улице Леночка, раздавленно влачась вдоль сбившихся плечом к плечу фасадов, тщетно пыталась расслышать биение сердца того, кто был для нее в самом точном смысле слова дороже жизни, но окна первых этажей были закрашены в тон стене, а начиная со второго, не мыты с эпохи гласности, и ей оставалось лишь взывать к телефонному праву. Куропаткин, с тревогой, похожей на брезгливость, покосился на ее мертвенно-бледное личико и принялся тут же названивать в Москву. Однако большие люди собраться так и не успели. Зато Бережкова успели перевести в пресс-хату, где с него должны были сбить спесь, для начала окрестив из параши. Но старый боксер пожелал остаться некрещеным и отправил крестителя в нокаут, – и наутро был найден мертвым с заточкой в ухе.
– Зато шкуру не попортили, – успокоили сокамерники надзирателя, обнаружившего труп на шконке.
Он и с полированного ладожского гранита с рваными краями глядел недосягаемым орлом, и только написанная на его лице мальчишеская готовность протянуть руку каждому, кто пожелает к нему взмыть, придавала человеческого обаяния его слишком уж рекламной мужественности.
Рваная гранитная глыба была выбрана со смыслом и даже где-то со вкусом, как однажды выразилась самая близкая мне из кладбищенских завсегдатаек, которую я до знакомства с нею имел бестактность про себя прозвать Пампушкой. Жена Бережкова с миловидными дочерьми, которых, правда, немного портил слишком мужественный отцовский подбородок, навещала глыбу редко, и притом только в теплую пору. Она по-прежнему одевалась по-мужски, чуть ли не в какое-то жокейское галифе с мушкетерскими ботфортами, при кубанке набекрень, и норовила распоряжаться, не вынимая рук из карманов. Сходства с Аленом Делоном я не зафиксировал.
Зато Леночку толком разглядеть мне никак не удавалось, хотя пару-тройку раз в месяц она навещала своего Олега и зимой, и летом. Но, видимо (и совершенно напрасно), опасаясь столкнуться с женой, зимой она всегда приходила на грани иссякания светового дня, а летом натягивала на нос бейсболку с большим козырьком, и когда, худенькая, в футболке или короткой курточке, она возилась у могилы, даже под снегом, припав на колени на пластиковый мешок, что-то поправляя, ее можно было принять за дочь покойного.
Она пыталась продолжать дело своего возлюбленного, но на те гроши, которые удавалось выбить для нее Куропаткину, ничего не удалось бы испечь и самому Бережкову, тем более что поварята на работе при оскудевшем содержании показывались нечасто. Так что Куропаткин, не по дням, а по часам дряхлеющий Штирлиц, заставая ее в лаборатории одну, случалось, сардонически шутил: «Ты как Таня Савичева. Умерли все, осталась одна Таня».
Зато ей удалось отвоевать своему возлюбленному место в нашем престижном уголке. После его смерти уголовное дело было закрыто, а подписанное Куропаткиным Леночкино ходатайство так растрогало занимавшуюся престижными погребениями даму, что она констатировала с некоторым даже приятным удивлением: «У нас там прямо какой-то ученый уголок вырисовывается».
