Антоха покупал и продавал воздушный металлический лист, летучий пруток, унесенную ветром муку, утекшую вслед за Невою водку, бывшие в употреблении презервативы, разыскиваемые Интерполом автомобили, цемент в слитках, молибден в бумагах и музейные пушки вместе с маслом, одним из первых догадавшись, что если назвать свалку биржей, то доверие к ее владельцу возрастет многократно. За маслом, с лимоном зелени, он слетал аж в саму Америчку, где славно погулял в президентских апартаментах, но масла почему-то привез всего тысяч на двести, да и оно по зрелом исследовании оказалось маргарином пятой свежести. С этого-то вояжа и началось охлаждение между друзьями: Сэм и Пит почуяли, что пора выруливать из опасного деньговорота с чем-то пусть маленьким, но твердым, а Антоха считал, что настоящая большая игра только начинается.
– Как с нас потребуют кредиты, если нас целая армия? – втолковывал он маловерам. – Это одного нарушителя можно оштрафовать, а если весь город пойдет на красный свет, никакой милиции не хватит.
Однако этим слабакам уже казалось, что цунами нарушителей идет на убыль, и каждый из них опасался остаться на мелководье одним из тех отставших, на ком правосудие отыграется за всех.
Сэм уже вполне пристойно торговал травматическим оружием, Пит – спортивным питанием, а Антоха по-прежнему мог в любое время подкатить к магазину на своем шестисотом «мерсе», тормознуть под запрещающим знаком, да еще и распечь сунувшегося в окошко гаишника: «Ты на кого наезжаешь?! Назад на свиноферму захотел?!» Служивый устремлял испытующий взор на руководящую обрюзглость Антохиных щек (Антоха снимал напряжение вискарем), затем бросал тоскливый взгляд на абсолютно натуральный метровый кольт на вывеске и понуро шлепал обратно на пост, а Антоха по-хозяйски входил в лавку и без спроса выгребал из кассы всю наличку.
– Ты что творишь, мне ж с поставщиками расплачиваться надо!..
– Сделаю дело, со всеми расплатимся.
В общем, Пит и Сэм, поднапрягшись, выплатили Антохе его долю гордого сокола, избравши благую часть более или менее обеспеченных ужей. У распадающейся троицы еще оставался в общем владении кинотеатр, который они намеревались переоборудовать в кегельбан, но тут в дело вмешалась Антохина жена, бывшая парикмахерша (Антоха недолюбливал образованных женщин – плативших ему, впрочем, полной взаимностью). Она позвонила сначала Сэму, а затем Питу и вывалила на каждого одно и то же мусорное ведро, припомнив все копеечные Антохины жертвы, принесенные на алтарь дружбы. Она и в выражениях не стеснялась:
– Вы бы без него сейчас сидели в полной жопе!
Чесальщица, как ее называли отступники, уже давно доставала их своим нахрапом, хотя в ее упреках и была немалая доля истины: Пит и Сэм никогда бы не решились заниматься контрабасом с такой дерзостью – после границы выписывать новые документы с поддельными печатями. «Что, правда глаза колет?!» – орала в трубку Антохина подруга жизни, когда после ее демарша два друга немедленно распилили и кинотеатр, но ее вопли уже ничего изменить не могли: оставшийся в гордом одиночестве Антоха прекратил снимать напряжение новорусскими напитками и ударился в старорусское пьянство. Квартиру он успел купить сталинскую, генеральскую, в двух шагах от Таврического сада, и когда однажды ночью он вышел за добавкой…
Но тут мнения расходятся. «Чесальщица» настаивала на том, что его задушили – они с дочерью отлично слышали через дверь хрипы и звуки борьбы, но выйти не могли, потому что с той стороны в двери торчал ключ. Милиция же придерживалась менее драматической версии: Антоха успел вставить ключ в дверь и сделать половину оборота, когда с ним случился сердечный приступ, от которого он и умер, а если вы еще раз заикнетесь про укрывательство, пойдете под суд за клевету, расцарапанное горло ни о каком удушении не говорит, во время удушья люди часто пытаются ногтями разорвать себе горло, не он первый, не он последний.
И все-таки оставшиеся в живых друзья были этой рядовой историей так потрясены, что выкупили для Антохи участок в нашем почетном уголке и установили на могиле стелу сахарного мрамора, откуда Антоха взирает на мир прежним наполеоновским взором. Друзья расщедрились даже до того, что авансом забронировали для Антохиной дочки место на юрфаке и арендовали для жены парикмахерский салон на два посадочных места при одной раковине. Мне, кладбищенскому завсегдатаю, иногда приходится с нею сталкиваться, и если когда-то в ней и был нахрап, то он целиком и полностью остался в прошлом: она и какую-нибудь лопату не может попросить без совершенно не принятого в нашем избранном кружке заискивания – я-де только на минуточку, я сейчас же верну, хотела же положить в багажник, да дочка отвлекла…
Я и сам начинаю суетиться, чтобы не заставлять ее ждать, а самому избавиться от этих причитаний, ужасно не вяжущихся с парикмахерским шиком ее нарядов и поэтическими полукружиями под черными трагическими глазами. Ужасно неловко видеть в этих мрачно горящих глазищах суетливую вороватость. Она смущает даже Лидию Игнатьевну, как та ни старается уверить себя, что искательность «чесальщицы» лишь справедливая плата за незаслуженный посмертный успех ее мужа.
Похоже, и друзья стараются навещать его могилу так, чтобы с нею не пересечься. Сэм от постоянного соприкосновения с поддельным оружием обрел сходство с поддельным ковбоем; Пит на спортивном питании отъелся до габаритов боксера-тяжеловеса и, говорили, мог за брошенную в подсобке упаковку заехать в ухо, хотя в институте за свою полноту, добродушие и очки он носил прозвище Пьер Безухов (возможно, его суровости сильно поспособствовало неоднократное исполнение генеральской роли), – тем не менее, на кладбище оба приходят добрыми и грустными и всегда здороваются первыми.
А потом еще и просветленно прощаются. И медленно – один неумеренно стройный, другой копнообразный – бредут к воротам, провожаемые презрительным взглядом Знатного Рабочего.
* * *
Жорес Лукьянов родился в семье секретаря райкома. И хоть и район был не из первых, и секретарь не из первых – ездил на работу в тарантасе, ходил в общую баню, жил в одноэтажном кирпичном доме с удобствами во дворе, – Жора понял, какая это была райская жизнь, только когда отца (и следом мать) арестовали без следа и без возврата, а его пустили по миру, то есть по родне. В том мире, по которому его пустили, вопросом мирового масштаба становилось все: где взять койку и куда ее поставить, чем выстирать выношенную до прозрачности простыню и на чем ее повесить, да еще и кому караулить, чтоб не сперли; кило муки или четвертушка белого превозносились как крупная жизненная удача, хотя и меньшая, чем инвалидность с рабочей группой или должность сторожа в орсе (орс означал вроде бы отдел рабочего снабжения, но всеми расшифровывался как «основное раскрали сами» и «остальное раздам своим»). И хотя впрямую никто ему этого не говорил, из нескончаемых препирательств, кому из родни и куда его переправить, где светит лишний квадратный метр, лишняя пайка жмыха и лишняя кадушка квашеной капусты, – из этой нескончаемой грызни потрясенный падением своего аристократического семейства самолюбивый мальчишка сделал совершенно правильный вывод: он паразит, лишний рот и нахаба, – у материной родни выражались и таким отвратительным сермяжным языком, Жорес с тех пор навеки проникся недоверием и неприязнью к сермяге, как он впоследствии именовал сочетание деревенского начала с туповатым себе на уме.
