Жаль только, болею я очень редко. Зато когда, на морозе задыхаясь от жара, с колотящимся сердцем и ломотой во всех восьмидесяти суставах я добрел во тьме до мерцающей инеем плиты в тяжелейшей испанке (слово грипп мне особенно противно с тех пор, как этими проклятыми грибами отравилась моя Ирка, унесшая с собой красоту и радость мира), моей души коснулось что-то вроде удовлетворения. А уж когда мне на миг показалось, что я вот-вот упаду, меркнущее сознание успело представить, как меня окоченевшим находят на могиле любимой, и неизвестно откуда вдруг выпрыгнуло тинейджерское словечко: «Супер!»
Но, вновь валясь на измятое ложе мучений, я хоть и смутно, но сообразил, что быть обнаруженным на могиле возлюбленной в рваной майке – это не того, не стильно. И начал одеваться как никогда чисто и строго – от выглаженного исподнего до корректного английского пальто, то-то Ирка бы подивилась: в ее эпоху я любил куртки – чтоб хоть на работу, хоть в экспедицию. Правда, Ирка заставила – какое заставила, я всегда делал то, о чем она просила более или менее серьезно, да только серьезно она почти ни о чем не просила, – словом, мы вместе выбрали серый костюм для торжественных случаев, но первым таким случаем оказались ее похороны.
Теперь же я начал носить этот костюм по будням, ибо у тех, кто возводит Тадж-Махал, будни торжественнее праздников, не говоря уже о том, что с праздниками для меня было покончено до конца моих дней.
Разумеется, к костюму потребовались и чистые рубашки. Я купил сразу полтора десятка, неброских, но и не тусклых, строгих, но и не траурных, и каждую неделю стирал их в машине, к которой прежде не притрагивался. Но я же, в сущности, технарь, когда нужно, я во всем могу разобраться, разобрался я и в машине, и в прыскающем паром утюге – Ирка была бы поражена, каким джентльменом я заделался. А что поделаешь, строитель Тадж-Махала не должен являться на службу – на служение – в замызганной спецовке.
Хотя прежде Ирке приходилось отнимать у меня рубашки почти силой: «Ты прямо монгол», – ворковала она. Зато в экспедициях, в мужской компании, я возвращался в первобытное состояние с тем большим удовольствием. Да и в общежитии когда-то я собирался даже запатентовать свой собственный метод обновления ковбоек, которые я тогда таскал: если вдруг почувствуешь, что больше надеть уже не в силах, надо забросить ее под кровать, и через месяц она опять как новенькая.
Теперь же к чистым отглаженным рубашкам потребовалась и чистота в доме. Я и при Ирке был не прочь изредка пройтись по квартире мокрой тряпкой, не слишком, правда, углубляясь – Ирка обожала обращаться со мною как любящая мама с десятилетним мальчишкой: «Тщательно! – грозила мне пальцем, прекрасно зная, что никто ее не боится, и тут же нежно вздыхала: – Ну кого ты хочешь обмануть?..» – «Себя», – покорно соглашался я – эта игра нам доставляла неизъяснимое наслаждение. Сейчас же мне впадать в детство было не перед кем, я мало того что и впрямь очень тщательно протирал все щели и уголки, но если даже на идеально чистом паркете я замечал тусклое пятнышко, то не ленился сходить за тряпкой и стереть его ногой. Правда, мне было неохота ради такой мелочи мочить целую тряпку, поэтому я наловчился попадать плевком в мишени не больше полтинника.
Со шваброй, с пылесосом я уже начал заходить в Иркину комнату более или менее запросто – я ж по делу! – только с нежностью гладил ее кровать по покрывалу, а на прощание ласково целовал ее в подушку, набитую каким-то целительным сеном, – она и меня пыталась уложить на сено, ей всегда хотелось во что-то играть.
Меня перестал ужасать даже неистребимый запах грибов, который я прежде старался выветрить и выморозить – теперь он сделался просто еще одним запахом Ирки. Родным запахом.
– Вы сделались таким интересным мужчиной, – однажды подивилась самая светская из наших институтских дам, оказавшись со мною в буфете за одним столиком. – Смотрите, к вам скоро очередь выстроится.
И я почувствовал себя не то чтобы польщенным, мне было не до подобной суеты, но удовлетворенным: значит, я делаю все правильно. Я дошел до того, что перед выходом из дома критически осматривал себя в зеркале. И все-таки при этом несколько раз на работе обнаружил у себя незадернутую ширинку, чего раньше никогда за мною не водилось.
После этого ширинка сделалась особым объектом моего попечения. И усилия мои привели к тому, что Двадцать третьего февраля я обнаружил на своем рабочем столе конверт со стихотворным посланием:
Мужчине трудно в женском коллективе:
Приходится опорой и стеной
Служить коллегам на научной ниве,
Не забывая нивы неземной…
Быть другом – строгим, мудрым и надежным,
На дни рожденья денег не жалеть.
Дарить цветы, конфеты и пирожные
И вовремя помочь пальто надеть.
Мы от души желаем Вам удачи,
Во всех делах, проектах и задачах.
Вы самый элегантный наш завлаб,
Среди березок мощный баобаб.
Я уже давно не считал себя завлабом, ибо не считал себя вправе руководить последней святой троицей пенсионерок, соглашавшихся трудиться за такую зарплату. Но хорошие девочки остаются хорошими девочками до гробовой доски – они сами подходили за новым заданием, и уж в этом я тоже считал себя не вправе им отказывать. Я начал приглядываться, но так и не понял, кому из них я обязан этим, без дураков, растрогавшим меня сочинением, однако подавать пальто и покупать пирожные стал почаще; на цветы, правда, после Иркиных похорон по-прежнему смотреть не мог, отворачивался, если случалось проходить мимо цветочных киосков. В остальном же продолжал держать себя по-прежнему, от приглашений в гости вежливо, но уклонялся – строитель Тадж-Махала не может себе позволить выглядеть жалким: заметив как-то на рубашке пятнышко растворимого кофе, я больше никогда не заходил в лабораторию, с пристрастием не осмотрев себя в зеркале. И не расправив плечи: чуть только я про них забывал, как тут же какая-то неведомая сила меня скрючивала по-стариковски – я постоянно боролся с этим скрючиванием. И начал еще более тщательно избегать общения с умными людьми, которые невольно могли бы заронить в мою душу сомнение, не чепухой ли я занимаюсь, когда после ночной метели еще затемно отправляюсь к Ирке по сугробам, не дождавшись, пока маленький, желтый как цыпленок, верткий бульдозер расчистит хотя бы основные аллеи: мне хотелось добраться до Иркиного имени по первопутку, а не по протоптанной другими тропе. Уступить право первых шагов я готов был лишь безутешным родителям, судя по лицам, примерно моим ровесникам, но по согбенным покорным спинам, по шаркающей походке – глубоким старикам.
И все-таки именно их следы, большой и маленький, мужской и женский, я всякий раз видел в те утра, когда Христос и Лубешкин встречали меня с пышными снежными клобуками на голове. Эти следы никогда не перекрывали друг друга, не шли след в след, – они, как и я, не желали мельчить свое безмерное горе копеечной экономией на сухих ногах.
