А я и не заметил.
Наш престижный уголок был пуст, только в своей вязаной шапочке с прыгающими детскими помпончиками, ничего по обыкновению не замечающая кругом, на своей грядке возилась Старенькая Девочка.
Иркина плита была впаяна в черный окаменевший снег, с той стороны, откуда изредка показывалось солнце, изъеденный, как Большой каньон на реке Колорадо. Весна, несмотря ни на что, приближалась, еще недавно в это время было уже темно. Понимая, что от Пампушки теперь не отвязаться, я проскребся к имени ИРИНА сквозь кристаллический снег, вытер заломившие от холода руки платком, затем этим же платком протер мокрый мрамор и приложил к нему фононное ухо.
И замер, прикрыв глаза и ожидая неизвестно чего.
И услышал мертвую тишину. Даже свист ветра в черных розгах кладбищенских деревьев отсекли плоские серые наушники.
Но я еще долго-долго не открывал глаз…
И очень оценил, что посерьезневшая Пампушка не задала мне ни одного вопроса. И лишь после приличествующей паузы робко попросила тоже послушать свою мамочку.
Я не пошел за нею, отчасти давая понять, что и ей не следовало находиться рядом со мной. Но все-таки искоса следил за ее манипуляциями и – было все еще достаточно светло, весна надвигалась с присущей ей неукоснительностью – явственно разглядел, как ее лицо под передавленной наушниками растрепанной светлой стрижкой (капюшон она откинула) озарилось неземным счастьем.
Возвращала она мой пылесосик с выражением не просто бесконечной благодарности – благоговения. «Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо», – самозабвенно повторяла она, и у меня невольно вырвался бестактнейший вопрос: «Вы что, и вправду маму услышали?» – и в этот самый миг я осознал, что щуриться больше незачем: ветер полностью стих. «Нет-нет, совсем другое!..» – она не то чтобы отмахнулась, ее жест означал сладостно-безнадежное: «Словами этого не передашь».
Но тут же взмолилась:
– Давайте дадим послушать Маргарите Кузьминичне!
И, не дожидаясь ответа, нежно, но неотвратимо повлекла меня к Старенькой Девочке.
Ее навеки ушедший отец и муж тоже проступал белой туманностью на черной стеле. Можно было разглядеть, что он лысый и добродушный, и даже вроде бы немножко косоглазый, – но что открывается зрению! Ничего. Старенькая Девочка и на Пампушку смотрела своими ввалившимися глазами очень испуганно, не понимая, зачем на нее напяливают какие-то наушники, хотя ей все было повторено трижды и четырежды. На одной ее скуле желтел сходящий ушиб, на другой наливался синевой новый. И когда фононное ухо было приложено к камню, она лишь продолжала испуганно мигать.
– Ну? Что вы слышите? – допытывалась Пампушка, и бедная Старенькая Девочка умоляюще воззрилась на меня, тщетно ожидая подсказки.
Это меня и добило.
– Видите ли, – осторожно сказал я, – мы ищем связь с потусторонним миром. И некоторым людям удается расслышать голоса своих умерших родственников. Это еще в стадии разработки, у некоторых получается, а у некоторых не получается. Мы пока ставим опыты на добровольцах, вот у Виолы, кажется, получилось…
Я вопросительно взглянул на Пампушку, и она радостно и благодарно закивала: да, да, я точно слышала мамин голос.
На детском морщинистом личике начали проступать какие-то признаки жизни, то есть надежды. И тут же внимания. А затем сосредоточенности. А потом поглощенности – она вслушивалась с таким напряжением, словно от этого зависела ее жизнь.
Да она от этого и зависела.
И, как писали в старых романах, через несколько минут, показавшихся вечностью, на ее личике проступило такое детское счастье, что я понял: обратного хода нет.
– Да, немножко слышу… Только мешает какой-то лязг…
– Это, может быть, метро. Но вообще-то если у вас с супругом сильная духовная связь, он как-то должен вам давать о себе знать. У вас не бывает такого: слышишь чей-то голос, а оглянешься, никого нет?
– Бывает, – она не смела поверить своему счастью.
– Так это оно и есть. Мы разрабатываем прибор, который бы фиксировал эти проблески. Туннельные эффекты. У вас не бывает, что ищешь какую-нибудь вещь несколько дней, а потом вдруг обнаружишь ее на самом видном месте?
– Ой, со мной все время такое!
Ее надежда крепла на глазах.
– Вот это он вам так дает о себе знать, он хочет присутствовать в вашей жизни. Значит, с вами у нас дело пойдет. Ну-ка, еще раз вслушайтесь как следует.
Я уже самолично и сурово, как медицинский работник, нахлобучил на нее наушники и сделал Виоле присмиряющий жест: тихо, мол, идет эксперимент. Припухшие глаза Виолы смотрели на меня со смесью недоверия и восторга – да я ли это?..
Помолодевшая Маргарита Кузьминична вся обратилась в слух. Я позволил ей оставаться в этом состоянии недолго и голосом гипнотизера вопросил: ну, что вы слышите? С подтекстом: надеюсь, вы меня не разочаруете.
И она не разочаровала.
– Слышу. Он мне что-то говорит. Только не могу понять, что.
– Ничего удивительного. Это опытный образец. Мы будем и дальше работать над его чувствительностью.
Выражение ее лица описывать не буду – там было и счастье, и робость, и признательность, но мне, ученому-экспериментатору, не подобало рассусоливать: я собрал свой пылесосик и корректно откланялся, – не должен царский голос на воздухе теряться по-пустому.
Виола догнала меня у метро, но дар речи к ней вернулся лишь в нашем кофейном уголке под глобальной распродажей:
– Я не представляла, что вы на такое способны!.. – в ее голосе обожание смешивалось с опаской.
– На такое бесстыдство?
– Почему бесстыдство? По-вашему же, по-ученому считается как? Практика критерий истины? Но вот вы и помогли человеку на практике – чего еще надо? Она же за пять минут другим человеком стала! Она даже хромать перестала!
* * *
Я все-таки испытывал некоторое смущение из-за своего бессовестного шарлатанства, но помолодевшая Маргарита Кузьминична приветствовала меня с таким счастливым и благодарным видом (и синяки как будто сошли, и хромота куда-то подевалась), что мое смущение скоро сменилось гордостью. Но уже через неделю меня подкараулила у ворот Антохина «чесальщица» и заюлила: вы, говорят, прибор придумали – с мертвыми разговаривать, не дадите послушать, если что, я заплачу, тысячу хватит?.. Трагические обрамления бегающих глаз, тщетно пытающихся изобразить преданность, в сочетании с каким-то нелепым нэпманским шиком (чуть ли не крашенные сапожной ваксой страусиные перья вокруг шеи) были невыносимы; я, стараясь смотреть мимо, бормотал, что это только опытный образец, что его еще дорабатывать и дорабатывать, что я и так нарушил режим секретности, но она, прекрасно зная, что все секретности городятся исключительно ради набивания цены, ничего не слушала, лишь еще более раболепно заглядывая в глаза и пытаясь всунуть мне в карман английского пальто какие-то деньги: «Две тысячи, ладно? Ну, хорошо, три, три?..»
