Так что и спускаться по нему не имеет смысла, они как-то отслеживают меня издали.
Сделалось интересно. И я снова поймал себя на незамечаемой согбенности. Когда она сама собой расправилась.
Виола, однако, встревожилась не на шутку, а я-то, наоборот, хотел ее позабавить.
– Все, зая, больше я тебя одного никуда не отпущу, – в ее голосе зазвучала четкость. – Машину в отель не вызываем, может, они этого и ждут, будем ловить сами.
Она и на вокзале отвергла всех, кто набивался сам. Я хотел было сказать, что скромность нашего по-спортивному бритоголового водителя (он назвался Драганом) тоже может быть тактикой слежки, но почел за лучшее промолчать. Виола и без того, когда мы уже отъехали километров на десять, вдруг велела поворачивать обратно: забыла паспорт. Заметив, однако, как пристально она вглядывается в заднее окно, я догадался, что она проверяет, не повернет ли кто вслед за нами. И, убедившись, что никто так и не повернул, немедленно отыскала паспорт, даже не заглянув в сумочку.
Драган, немолодой, но бодрящийся, выполнял эти нелепые распоряжения с подчеркнутой готовностью не рассуждать и, тем более, не осуждать, но делать, что велят. Он говорил по-русски совершенно свободно, с едва-едва заметным акцентом, очень быстро взмыв в сферы высокой политики:
– Мы теперь получили независимость, и теперь у нас в стране ничего от нас не зависит. Раньше нас с югославским паспортом пускали в любую европейскую страну, чтобы только оторвать от Советского Союза, а теперь все от нас отгородились, и Россия тоже. А зря. Это Тито со Сталиным ругались – Тито был гроссмейстер, и Сталин гроссмейстер, а теперь гроссмейстер один – Америка. Теперь мы должны собраться вокруг России, иначе все славяне опять будут шестерки. В Сербии вообще запретили военные парады, хотят, чтоб мы были не солдаты, а обслуга.
Сквозь бравый тон отчетливо пробивалась горечь, но жаргонные слова – «шестерки», «обслуга» – он произносил со вкусом: и такое, дескать, знаем. А что ему остается – должен же человек чем-то гордиться, и Виола тоже не решалась ему напомнить, чтобы он смотрел на дорогу, а не проповедовал через правое плечо.
– Почему Россия никого не хочет собирать? В университете Кирилла и Методия открыли кабинет «Русский мир». Я зашел – все стулья завешены газетами, как будто ремонт. Я спрашиваю: зачем газеты? Мне говорят: чтоб кто-нибудь не сел, вся обивка сгнила. Это что, теперь такой русский мир? Мы все скукожились. Кто отделился, от кого отделился – все скукожились. Русское посольство в Скопье как трансформаторная будка, а американское – целый Пентагон! На горе, над рекой, весь город видит! У меня мать македонка, а отец серб, но я все равно всем говорю: у меня национальность – югослав. Хотя это только в Советском Союзе звучало. Как хватали наши товары, за сапогами дрались! Я был коммерческий директор строительной компании, мы строили в Крыму, а теперь водила.
Последний из югославов. Панславизм снизу. Его вполне можно было бы воспеть: человек должен жить с теми, для кого его имя звучит, – но слишком уж меня тянуло сгорбиться, сдвинуть плечи, поникнуть…
А это не к лицу строителю Тадж-Махала. Я прекратил ежеминутными покусываниями проверять, болит ли по-прежнему досаждавший мне в последнее время зуб, и поискал за окном чего-нибудь выпрямляющего, однако зеленая овчина гор как назло отодвинулась к горизонту, а в равнину не то долину за окном я никак не мог заставить себя вглядеться – взгляд тоже скукоживался и прятался в себя. Мне редко удавалось вглядеться в то, о чем уже никогда не придется рассказать Ирке.
И вслушаться тоже, хотя послушать было что. Последний из югославов не собирался сдаваться: все, что заработал в России, он вложил в югославские сапоги, чтобы, где заработал, там и удвоить свой капитал, однако на этот раз драка началась уже в таможне, из которой он вышел без сапог. Не беда, не получилось на земле, он обратился к небу – открыл летную школу на пару со знаменитым асом; но тут к ним прицепилась инспекция по безопасно сти полетов: придиралась к каждой мелочи, покуда партнер Драгана не разбился вместе с самолетом. Ничего, славяне не сдаются! Драган возглавил стриптиз-группу – все культурно, интим не предлагать, но на одном корпоративе у бандитского авторитета…
Здесь Драган вспомнил о присутствии Виолы и перешел от прошлого к будущему: не получилось на земле – он отправится под землю, на свинцовые рудники Замбии, английская компания будет платить ему в четыре раза меньше, чем англичанину, но это же только начало! Местность, правда, отравленная, но негры же как-то выдерживают, значит, выдержат и славяне, он уже сделал прививки от тифа, от туберкулеза, от малярии, принимая душ, нужно не только рот, но и глаза держать на замке, чтоб не попала вода, фрукты нужно есть исключительно вареные, насчет чего прочего и думать забыть, регион стоит на первом месте по СПИДу…
Я слушал и завидовал: мне бы туда, под землю. Только оранжевый отсвет на Виолиных щеках сумел наконец переключить мое внимание. Оранжевое солнце – вот какие тут, оказывается, закаты на полпути из Черногории в Македонию…
Солнце, однако, краснело без оттенка – чего? Морковки? Апельсина?
– Что ты на меня так смотришь? – наконец заметила моя Пампушка и, внезапно смутившись, полезла за зеркальцем.
– Госсподи!.. Что же ты мне сразу не сказал?.. Я же делала витаминную маску из морковки с апельсином и забыла умыться, заторопилась…
Драган приветливо и одобрительно, чтобы не сказать льстиво, смеялся: что ж, ваше дело-де господское. Без пытки унижением до такого смеха тоже не скуко житься.
* * *
В ночном Скопье нас приветствовал указатель – ЦЕНТАР. Что ж, мы примерно так и произносим.
Огромные сонные львы при въезде и съезде с моста над черной, играющей огнями рекой.
Для Македонии и мы богачи – нас ждет снятая за копейки двухэтажная квартира на улице Ацо Караманов у подошвы черной ночной горы, увенчанной небольшим светящимся крестиком. По стенам – картины, неважнецкие, зато подлинники.
В телевизоре, как и у нас, кривляются обезьяны, и все-таки через всю их безголосость и безмозглость пробивается какая-то боль, какая-то мечта, какая-то любовь века назад канувших в небытие народных песнопевцев.
С так и не переставшей удивлять меня чуткостью Виола отправила меня в уединенную спальню на втором этаже, где в широченной прохладной кровати (уютно гудел кондиционер) перед моими закрытыми глазами один за другим принялись наливаться светом и меркнуть слайды – тонко вычерченные на белом лица, лица, лица, никак не позволявшие себя как следует разглядеть. Задержался один только Ленин – добрый, мудрый, он и проводил меня в сон, из которого меня вырвала…
Нет, это была даже не боль, боль все-таки сосредоточивается в одном месте, а у меня вся голова была заполнена ею, как колокол звоном. Я не посмел включить свет, но поплыл к лестнице с такой бережностью, будто нес до краев наполненное блюдце царской водки. И сумел-таки донести его, не расплескав, по скрипучей лестнице, нашаривая ногой каждую следующую ступеньку.
