Я не использовал истинное имя Бога. Имя Бога, по правде говоря, не должно иметь значения. С какой стати Его волнует, как я Его называю? Разве Он не знает, что на самом деле происходит в моей душе, что бы ни изрекал мой рот? Евреи не называют вообще никакого имени, даже не пишут его, но не забывают. А вдруг забыли? Все равно боятся, любят и поклоняются Ему, даже если никто не может вспомнить слово, которое их учили никогда не произносить. Когда меня омыли по-христиански, то попросили забыть истинное имя Бога. И поэтому с тех пор я никогда не произносил его при свидетелях, и в течение многих лет даже не слышал в собственной голове. Я не помню, когда в последний раз слышал Его имя в своем спокойном разуме. Но разве я забыл это слово?
На вершине холма, над морем, стоит дом с фруктовым деревом. Мальчик, чье имя не произнесу ни в мыслях, ни вслух, любит его плоды. У плодов есть имя, но я не стану… Она, мать мальчика, которая подарила мне этого мальчика, мать мальчика, чье имя я не произнесу в мыслях своих, она сказала, что это хорошее место для такого дерева, с круглыми плодами, о которых не следует думать, поскольку их больше нет, и поэтому обо всем следует забыть.
Мальчик, мать мальчика, корни и листья, круглые плоды. Я знал их имена, но не стал бы их произносить и причинять себе боль, потому что я трус. Он знает мою суть и считает, что я заслуживаю порицания.
А вот грибы, у каждого название, у каждого свой Господом данный вкус и предназначение, и некоторые могут положить всему этому конец.
2
Мэтью Тэтчер обычно принимал пищу, сидя обособленно за столом на козлах, недалеко от главного стола. Он много лет спал в том же зале с другими слугами на подстилке из тростника, хотя никто не ложился рядом с ним из-за слухов или страха перед его старым именем («Они отрезали тебе конец, когда ты был мальчиком?»). Мэтью пал от Турции до турецких ковров Елизаветы с ее турецким акробатом, а оттуда — до этого пола, соломы, смешанной с травами, которые, как он предложил, маскировали запахи еды, тел и прочего. Он жил так до тех пор, пока Морсби, испытывая растущую зависимость, не потребовал, чтобы Тэтчер ночевал на тюфяке в ногах кровати его светлости.
Домочадцы обедали в основном в тишине, если не считать звуков, с которыми слуги приносили блюда. Иногда по ночам, особенно после смерти ее светлости, барон мог разозлиться на некомпетентность Тэтчера, в целом несправедливо. Сегодня вечером барон Морсби поплотнее укутал мехом свое хилое тело и при этом пролил вино. Доктор Тэтчер заметил гнев господина, пока слуги убирали беспорядок и снова наполняли его чашку, и пригляделся, не задрожит ли рука. Так и вышло, что позволило Тэтчеру рассчитать, сколько времени осталось до начала конвульсий. Сегодня придется потрудиться больше обычного — или, по крайней мере, не меньше того, что стало привычным в последние месяцы. Никакие травы не удерживали пациента в нормальном состоянии дольше, чем день или два, и небольшие приступы гнева лишь сокращали время между его припадками.
Снова соленая свинина. Это больше не оказывало никакого влияния на Тэтчера, не казалось направленным лично против него испытанием или насмешкой. Вот свиньи; их убивали и съедали, солили мясо и подавали его снова и снова. Так требовал барон, хотя Тэтчер осторожно предположил — чтобы никто не подумал, будто он тайком пытается обратить господина в свою веру, — что свинина, возможно, провоцирует новые припадки. Но господин требовал мяса все чаще с тех пор, как оспа унесла его жену (и нескольких слуг), и, возможно, с каждой забитой свиньей он пытался прикончить самого себя, на самом деле поверив совету доктора.
Первая свинина? Большой зал, стюарды и привратники, блюда с кусками мяса. Все глядят на Тэтчера, ожидая его реакции, комичной или разоблачающей вероломство. Чья-то жестокая, испытующая вежливость: «Доктор Тэтчер, если еда вас оскорбляет…» В зале воцарилась звенящая тишина, когда он ответил: «Ваша щедрость и доброта являются образцом для нас, и я вполне доволен тем, что мне посчастливилось разделить пищу со всеми христианами за вашим столом».
Тэтчера, конечно, кормили свининой сотни раз с тех пор, как он обратился и провел годы с бароном, и это неизменно повторялось при посещении нового дома или знакомстве с человеком, который уже слышал про него. Мясо больше не вызывало ни тошноты, ни спазма в горле, который он бы мог скрыть от сидящих рядом. Было время, когда он говорил себе, что это Мэтью Тэтчер ел свинину, но она не касалась губ Махмуда Эззедина. Он помнил этот мысленный трюк спустя много лет, но не мог понять, верил ли когда-нибудь в него по-настоящему.
Он также говорил себе, что Аллах способен преобразить свинину ради истинно верующего, который не хотел никого оскорблять и в силу сложившихся обстоятельств должен проглотить мясо — тогда по воле Аллаха оно стало бы чистым еще до того, как коснется его губ. Это, конечно, весьма смахивало на христианское пресуществление, за веру в которое — как должен был горячо надеяться добрый протестант доктор Тэтчер — все католики должны гореть ярким пламенем в свои последние минуты жизни на земле, а затем бесконечно в загробном мире. Впрочем, однажды Махмуд Эззедин уже сочинил похожую историю, назвав вино бычьей кровью, и его вымысел все приняли с благодарностью, хотя на самом деле никто не поверил. В последующие годы доктор Тэтчер рассматривал вино и эль как необходимое противоядие от постоянной английской островной меланхолии, хотя более проницательный разум, чем его (или его собственный, только моложе), мог бы догадаться, что они — не противоядие, а скорее причина недуга.
— Начинается, — пробормотал барон.
Нож со звоном выпал из его руки, но доктор Тэтчер некоторое время наблюдал за приближением припадка и был уже рядом. Он подхватил своего все более легкого лорда на руки, опустил на пол, повернул голову, сунул изогнутый деревянный инструмент между оставшимися зубами, крепко сжал ослабевшие конечности, чтобы не допустить конвульсий, которые однажды, наверняка очень скоро, достигнут сердца и превзойдут способности Мэтью Тэтчера вернуть таковое к жизни, восстановив должный ямбический ритм.
В 1591 году барон Морсби впервые пришел в себя лицом к лицу с турком. Сначала очнулся, а миг спустя испытал ужас. Турок в тюрбане склонился над ним и спросил:
— Внутри вашего тела и головы теперь спокойно? Не болит? Света нет?
Еще один мерзкий припадок, и этот турок все видел. Морсби по глупости попытался сесть на мягкую скамью в приемной, куда его перенесли, подальше от королевы, но двигался слишком быстро. Турок схватил его поперек груди и удержал. Пажи маячили в углах комнаты.
— Это не первый раз, когда вы переживаете такой кризис, милорд?
Турецкий волшебник даже это знал? Морсби взмахом руки велел пажам убираться прочь.
— Все ли были свидетелями случившегося?
Махмуд Эззедин замолчал, сбитый с толку вопросом.
— А раньше никто не видел?
— Никогда.
— Неужели это в первый раз? Я не склонен думать, что такое возможно.
Вопросы турка, его осведомленность, его тон: он все знал?
