Джафер бин Ибрагим сводил все эти отчеты в устное резюме для посла, которое ежевечерне излагал хозяину в его покоях, удаляя и добавляя определенные детали, чтобы посол все как следует понял. Затем бин Ибрагим возвращался за свой стол, чтобы подготовить для некоего визиря в Константинополе письменное свидетельство. Его бин Ибрагим отправлял всякий раз с уходящим кораблем, в то время как посольство оставалось в Лондоне. Хотя визирь сказал ибн Ибрагиму, что ни один англичанин — ни одна живая душа на всем острове — не может читать по-арабски, все же он зашифровывал донесения. Еще долго после того, как кроткий толстячок-посол начинал удовлетворенно похрапывать, бин Ибрагим вертел гравированную спираль из красного дерева: по ее поверхности перемещались изящные плитки, каждая с двумя буквами, причем одна буква во всякой паре была перевернута. После завершения трудов он крутил шифровальную палочку в обратную сторону, упорядочивая плитки для следующего дня в соответствии с системой, согласованной с визирем до отъезда посольства. И все равно просыпался по крайней мере один раз за ночь в страхе, что допустил какую-нибудь фатальную ошибку и превратил зашифрованное сообщение в абракадабру.
5
Джафер бин Ибрагим мечтал о том, чтобы знать все и всегда, и во сне его тело переполнялось блаженством — ощутимым и в щеках, и в паху, и в почках, — как будто он превращался в сосуд, до отказа набитый фактами и секретами, и это беспредельное знание весьма напоминало рай. Он действительно мечтал о рае — не таком, каким его описывали, но таком, на какой сам надеялся: чтобы всякий вопрос получил ответ, чтобы у знания не было изъянов и чтобы его вечно юную душу ласкали во множестве безупречные копии женщин, коими он восхищался на протяжении земной жизни, включая султаншу, дам, совсем недавно покинувших султанский сераль ввиду возраста, жен других придворных. Самой важной и прелестной среди них была бы супруга Махмуда Эззедина: дочь богатого человека, приз, нелепым образом потраченный впустую на провинциального врача; женщина, чьим лицом Джафер бин Ибрагим любовался сквозь прозрачную вуаль, и чьи глаза, несомненно, выдавали похотливую натуру.
В часы бодрствования бин Ибрагим довольствовался неполным знанием, хотя с особым интересом наблюдал, как доктор Эззедин — по натуре застенчивый — подружился с Джоном Ди
, королевским колдуном. Казалось маловероятным, что Эззедин осознает, насколько ценным источником информации может быть этот человек, но подобное невежество могло сослужить бин Ибрагиму хорошую службу; по крайней мере, открытого и честного доктора не надо было просить лгать или играть какую-нибудь роль. Он просто пересказывал застольные беседы.
Махмуд Эззедин родился в Бейруте и был настолько светлокожим, насколько подобное случалось с людьми из этого выгоревшего на солнце уголка турецкой империи.
— Вы могли бы быть итальянцем, — сказал ему один из английских придворных.
Этого человека называли «рыцарем», но он не носил доспехов, лишь тонкий как прутик меч, негодный для битвы. Эззедин на протяжении всей своей жизни слышал много историй о крестоносцах и христианских мародерах — их рассказывали, чтобы напугать и приструнить расшалившихся детишек, — однако этот рыцарь совсем не походил на дьяволов, какими были те люди. Доктор подумал, что с радостью поведает сыну: похоже, христиане с тех давних пор ослабли. Он хотел бы оказаться дома тем же вечером, разбудить мальчика и сказать ему: «Исмаил, я видел христиан. Они вовсе не крестоносцы. Скорее, они похожи на человечков из палочек, которых ты мастеришь с товарищами по играм».
— Да, несомненно, вы могли бы быть итальянцем.
Тон придворного подразумевал, что это лишь чуть более приемлемый вариант, чем если бы Эззедин был мавром. Английский рыцарь, как и многие его соотечественники, был таким вялым и худым, с тонкими руками и ногами, таким своеобычным и женоподобным, что Эззедин задался вопросом, сколько среди них евнухов. Позже смеющийся мальчик-паж заверил его, что у христиан так не принято, и тогда доктор поставил диагноз: большинство англичан страдали от слишком водянистой крови, не способной содержать в себе много тепла или энергии. Из-за сырого климата на этом острове, как правило, не рождались на свет мужчины, наделенные физической красотой и мощью. Погода (слава Аллаху) обрекла эту нацию на слабость, как по отдельности, так и в совокупности. Возможно, уплывая на юг, англичане становились сильнее и в Африку или Иерусалим прибывали на пике могущества.
Тощий рыцарь продолжил говорить с доктором по-французски.
— Я бывал южнее итальянских земель. Там живут люди, похожие на вас — загорелые, но не такие темнокожие, как африканцы или даже как некоторые другие турки из тех же краев. Вы видели портреты дикарей Америки? Двоих доставили сюда, ко двору. Надо сказать, они действительно удивили кое-кого. Вероятно, их несколько миллионов, можете себе представить? Они ничего не знают о Боге. О мире. О вашей империи — тоже ничего, доктор. Это… — Рыцарь налил себе еще вина, затем посмотрел на резной и расписной потолок одного из залов Гринвичского дворца. — Ваш народ действительно не пьет вино? Надо же. Об этом даже думать тревожно. Откуда могло взяться так много красных дьяволов? Сколько веков они существуют? И мы про них не ведали? Как думаете, есть ли другие такие земли, полные народов, о которых мы ничего не знаем? Если подсчитать… сколько миллионов может проживать к востоку или к западу от нас… Я вообще никогда о таких вещах не размышлял — с чего бы? Но если бы христиане в целом… поймите, я не ученый… если бы они не представляли собой большинство… я не в состоянии объять это разумом, вот что я пытаюсь сказать.
Эззедин с трудом понимал, что именно из этого странного и тревожного разговора он должен пересказать бин Ибрагиму.
6
Доктору Эззедину казалось, что его собственное тело размягчается и расплывается, будто стремясь сделаться похожим на тело какого-нибудь англичанина. Жизненная сила и тепло покидали его в этом больном воздухе, посреди жутких улиц. Он дрожал даже днем, даже когда стояла сухая погода. Кашлял, но никак не мог откашляться. Плохо спал по ночам, зато быстро засыпал в полдень. Он был далеко от своей собственной семьи и семьи возлюбленного султана. Он твердил себе, что ему по-прежнему доверяют, что дома ничего не изменилось в его отсутствие, но иногда расстояние ощущалось непреодолимым и незыблемым, как будто между Махмудом Эззедином и вверенным ему драгоценным телом в султанском дворце пролегла бесконечность. Иногда доктор испытывал ребяческий страх перед грядущим и трижды видел мучительные сны, в которых узрел самого себя дряхлым, седым и иссохшим, совершенно одиноким среди отбросов и ручьев из человеческих нечистот, которые текли по бесполезным улицам отсталого Лондона. Он всякий раз просыпался, коря себя за трусость.
В те месяцы, которые посольство провело в Лондоне, обязанности доктора Эззедина были, по большому счету, необременительными. Ему надлежало заботиться о здоровье посла, но этот евнух каким-то образом оставался в добром здравии без особых усилий, словно английский воздух на него не действовал. Возможно, он был под защитой, потому что родился христианином: так иные дети переболевших чумой сами для нее неуязвимы. Кроме того, посол ввиду дипломатического протокола был недосягаем для английской пищи и в результате механического вмешательства не подвержен искушению, которое представляли гротескные англичанки, эти влажные, потные средоточия скверны, источающие то аромат роз, то запах лука.
