– Больше вам нечего сказать? – осведомился Леман, глядя на них.
– Думаю, нечего, – дружелюбно ответил Бентон. – Разве что добавлю, что нам приятно было увидеть Фрейзера. Жаль, что он умер. Он бы обрадовался, что Земля наконец откликнулась на его призыв.
Улыбка медленно расплылась по смуглому лицу Лемана. Он сделал быстрое, странное движение, обращенное к собравшимся, и закрыл портьеры.
– Теперь, когда мы закончили, Дорка проводит вас в центр города. Высшим членам нашего правительства не терпится поговорить с вами. Я очень рад знакомству. Надеюсь, вскоре другие люди с вашей…
– Есть еще кое-что, – поспешно перебил Бентон. – Мы бы хотели побеседовать с вами наедине.
Немного удивленный, Лентон показал на ближайшую дверь:
– Хорошо. Прошу, идите за мной.
Бентон дернул Дорку за рукав:
– И с вами тоже. Это касается вас, и лучше вам присутствовать.
* * *
Когда они уединились в комнате, Леман предложил гостям сесть и сел сам.
– Итак, друзья, в чем дело?
– Среди новейших инструментов на нашем корабле есть некий робот-хранитель, который способен прочесть мысли любой жизненной формы, чей мыслительный процесс схож с нашим, – объяснил Бентон. – Быть может, это не слишком этичная, но необходимая и ценная защита. Предупрежден – значит, вооружен, понимаете? – Он лукаво улыбнулся. – Робот прочел мысли Дорки.
– Что? – воскликнул Дорка, вставая. Ошеломленно огляделся, смутился и снова сел.
– Он сообщил, что нам грозит неопределенная, но явная опасность, – продолжил Бентон. – Что по сути вы – наши друзья, хотите и надеетесь ими быть, однако два слова превратят нас во врагов, с которыми следует поступить соответствующим образом. Если мы произнесем эти два слова, нам конец. Теперь-то мы знаем, что не произнесли этих слов, иначе ситуация сложилась бы совсем иначе. Мы выдержали испытание. Тем не менее я хочу знать кое-что. – Он наклонился вперед, пристально вглядываясь в собеседника: – Что это за слова?
Задумчиво потирая подбородок, совершенно не встревоженный услышанным, Леман сказал:
– Совет Фрейзера был основан на знании, которым он не мог с нами поделиться. Мы приняли его, не задавая вопросов, не ведая ни причин, ни мотивов, но понимая, что ему доступна инопланетная мудрость, которой мы не обладаем. Он посоветовал показать вам его гробницу, вещи и портрет. И если бы вы произнесли два слова…
– Какие? – перебил Бентон.
Леман закрыл глаза и произнес их, отчетливо, старательно, словно старинный символ веры.
Бентон откинулся на спинку стула. Ошеломленно посмотрел на Рэндла и Гибберта, которые в ответ уставились на него. Все трое были изумлены, потрясены.
Наконец Бентон спросил:
– Что это за язык?
– Какой-то земной, – заверил его Леман. – Родной язык Фрейзера.
– И что означают эти слова?
– Этого я вам сказать не могу, – ответил не менее озадаченный Леман. – Я не имею ни малейшего представления, что они означают. Фрейзер не открыл нам их смысла, а никто из нас не попросил объяснить. Мы все запомнили и заучили их как предупреждение, которое он нам оставил. Не более того.
– Я в тупике, – признался Бентон и почесал голову. – За всю мою грешную жизнь никогда их не слышал.
– Если эти слова с Земли, возможно, они слишком древние и теперь известны только какому-нибудь патлатому профессору мертвых языков, – предположил Рэндл. Задумался и добавил: – Однажды я слышал, что во времена Фрейзера космос называли «пустотой», хотя в нем полно различных форм материи и он вовсе не пуст.
– Быть может, это даже не древний земной язык, – заметил Рэндл. – А старинный косможаргон или архаичная косморечь.
– Повторите, – попросил Бентон.
Леман повторил. Два простых слова, из трех и двух слогов, и никто из землян никогда их не слышал.
Бентон покачал головой:
– Триста лет – это очень долго. Без сомнения, во времена Фрейзера эти слова были распространены. Но теперь они выброшены, погребены, забыты – забыты так давно и так основательно, что я даже не берусь предположить, что они означают.
– Я тоже, – согласился Гибберт. – Хорошо, что никто из нас не злоупотреблял образованием. Обидно, когда космонавт преждевременно ложится в могилу лишь потому, что запомнил устаревшие звуки.
Бентон поднялся.
– Что ж, нет смысла обсуждать то, что сгинуло навеки. Давайте поглядим, похожи ли местные бюрократы на земных. – Он посмотрел на Дорку: – Готовы вести нас?
На мгновение замявшись, Дорка смущенно спросил:
– Вы захватили с собой приспособление для чтения мыслей?
– Оно закреплено на корабле. – Бентон со смехом хлопнул Дорку по плечу. – Слишком здоровое, чтобы таскать в кармане. Не переживайте, ваши мысли в целости и сохранности.
Они вышли из гробницы и направились в центр Тафло, где гигантский серебристый шпиль правительственного здания устремлялся к багрянистому небу.
– «Гребаный ниггер»! – повторил Бентон запретные слова. – Я не понимаю. Можно с тем же успехом сказать «пфорнид акшум». Не менее осмысленная фраза.
– Полная белиберда, – согласился Гибберт.
– Белиберда, – повторил Рэндл. – Вроде бы ее называли ужасно забавным словом, давным-давно. Я видел его в книге. – Он задумался. – Точно, вспомнил. Абракадабра.
Перевод К. Егоровой
Свидетель
Ни один еще суд в истории не привлекал к себе такого внимания мировой общественности. Шесть телевизионных камер, медленно поворачиваясь, следовали за облаченными в красные и черные мантии светочами юридического мира, пока те с торжественным видом шествовали к своим местам. Десять микрофонов транслировали через национальные сети скрип ботинок и шелестение бумаг. Две сотни репортеров и специальных корреспондентов заполнили галерею, выделенную исключительно для них. Сорок деятелей культуры не сводили глаз с членов правительства и дипломатов, превосходивших их в два раза по численности и расположившихся в противоположной части зала суда, где они сидели с бесстрастными, ничего не выражающими лицами.
Привычная традиция не соблюдалась; подобный процесс не имел еще прецедента в юридической практике, ведь речь шла об уникальном случае, требовавшем особого рассмотрения. Для работы с неведомым и необыкновенным обвиняемым применялась специальная методика, в то время как нарочитая помпезность обстановки должна была еще больше подчеркнуть верховенство закона.
В зале присутствовало пять судей и ни одного присяжного, но миллиард зрителей, которые прильнули к экранам телевизоров или слушали радио у себя дома, должны были стать очевидцами беспристрастности проведения процесса. Представления о том, что именно подразумевалось под этой «беспристрастностью», были весьма разнообразны, как и сами невидимые зрители, большая часть которых руководствовалась не разумом, а эмоциями. Лишь немногие надеялись, что обвиняемому сохранят жизнь, основная же масса жаждала смертного приговора, однако были и менее решительно настроенные граждане, согласные на изгнание по решению суда, – все зависело от того, насколько тот или иной человек подвергся воздействию потока цветистой и агрессивной пропаганды, предшествовавшей этому событию.
