– Неудачная мысль. – (Это Аликс. Это ее голос.) – Я хорошо ее помню: эти «три сестры» все жаловались, как им плохо живется, все ждали будущего... Надеюсь, они довольны теперь тем, что получили?
Ольга смеется, а может быть, это Мария смеется.
– У господина Чехова есть еще пьеса: продают старинное имение. Там есть сцена: госпожа – хозяйка имения спрашивает: «Кто купил наше имение?» И тогда мужик, сын их бывшего лакея, гордо кричит ей: «Я купил». – (Это голос Ольги.)
– Ну что же, эта пьеса очень ко времени. И почему бы, действительно, не сыграть ее вам? – (Голос царицы.)
– А кто же будет играть сына лакея? – (Это Мария.)
– Эту роль сейчас сыграют многие. Множество лакейских детей заправляют теперь поместьями, которые они еще не успели сжечь.
– Там есть еще недоучившийся студент.
– На эти роли вам уже актеров не сыскать. Все в Петрограде комиссарами.
– О нет, здесь ходит такой... В студенческой тужурке, и все время норовит столкнуться с Татьяной в коридоре. Я сама видела. – (Это, конечно, опять смешливая Анастасия.)
Мы запомним эту фразу о студенте в тужурке. Мы его еще вспомним: молодой человек в студенческой тужурке, который бродил по дому зимой 1918 года.
– Кстати, Ваше Величество. И у меня в этой пьесе тоже возможна роль. – (Это его голос с гвардейским акцентом – то есть с неожиданными ударениями, как при словах команды.) – Я хорошо помню эту пьесу: там есть человек, с которым все время случаются беды. До смешного все идет прахом. И все называют его – «Тридцать три несчастья»...
Я слышу их голоса – там, в темноте, в исчезнувшем доме, в исчезнувшем времени.
«ТОШНО ЧИТАТЬ... ЧТО ПРОИЗОШЛО В ПЕТРОГРАДЕ И МОСКВЕ!»
И наступил Октябрь.
Засыпанный снегом Тобольск дремал, и никто не знал о событиях в Петрограде. Просто вдруг перестали приходить газеты. В эти дни он читал «1793 год» Гюго.
«10 ноября. Снова теплый день – дошло до нуля. Днем пилил дрова. Кончил 1 том „1793 год“...»
Эту книгу он, конечно же, не читал вслух. Но Аликс не могла не увидеть ее. И не могла не вспомнить: Версаль, Консьержери, казнь королевской четы...
«11 ноября. Давно газет уже никаких из Петрограда, не приходило также и телеграмм. В такое тяжелое время это жутко».
17(17!) ноября он узнал о захвате власти большевиками.
«17 ноября... Тошно читать описание в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорнее событий в Смутное время».
Комиссар Панкратов записал в эти дни:
«Он был очень угнетен, но более всего угнетен... разграблением винных подвалов в Зимнем дворце.
– Неужели господин Керенский не мог приостановить это своеволие?
– По-видимому, не мог. Толпа, Николай Александрович, всегда остается толпой.
– Как же так? – вдруг желчно спросил царь. – Александр Федорович поставлен народом. Такой любимец солдат... Что бы ни случилось – зачем разорять дворец, зачем допускать грабежи и уничтожение богатств?»
Они не поняли друг друга – старый революционер и бывший царь. Царь говорил не о подвалах, он говорил о «грабежах» и «своеволии», о бессмысленном и беспощадном бунте черни.
Жильяр вспоминал, как в первые дни заточения в Царском Селе царь был странно доволен... и тот же Жильяр записал в Тобольске, как, узнав о разгроме Корнилова, а потом о падении Временного правительства, – Николай все чаще жалел о своем отречении.
Смутное время...
Наступил их последний Новый год.
Стояли лютые морозы, мальчик ложился спать, укутанный всеми одеялами. Комната царевен стала ледником. Теперь все они допоздна сидели в комнате матери, где горел маленький камин.
«Скучно! Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Господи, помоги нам! Господи, помилуй!» – это записал Алексей в своем дневнике.
«2 января... День стоял серый, нехолодный... Сегодня скука зеленая!» – это записал его отец
Елку поставили прямо на стол. Сибирскую ель – но без игрушек. Суровая елка 1918 года. Последняя их елка. В Рождество они приготовили друг для друга маленькие подарки. Татьяна подарила матери самодельную тетрадь для дневника: это был жалкий блокнотик в клеточку, который она заключила в сшитый ею матерчатый переплет любимого матерью бледно-сиреневого цвета (из куска шарфа императрицы).
На обложке она вышила «свастику», любимый знак матери.
Я раскрываю этот дневник – сиреневую обложку. На обороте обложки написано Татьяной по-английски: «Моей любимой дорогой мамб с лучшими пожеланиями счастливого Нового года. Пусть будет Божье благословение с тобой и защищает оно тебя всегда. Любящая дочь Татьяна».
Теперь Аликс могла начать свой последний дневник, который ей тоже не суждено закончить.
В новогоднюю ночь 31 декабря она записала: «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе и за то, что он весь этот год защищал нас и всех, кто нам дорог».
Роковым должен был стать этот год для них, если верить преданиям.
В тобольском доме царь читал книгу некоего Сергея Нилуса, которую привезла с собой царица. Жена этого Нилуса была с ней знакома. На свадьбу Нилусов царица подарила им в благословение икону и самовар со своими инициалами.
Все это к тому, что Нилусы были вхожи во дворец и знали многое. В своей книге «На берегу Божьей реки» Нилус написал о предании, которое рассказала ему камер-фрау императрицы госпожа Герингер.
В Гатчинском дворце хранился ларец: он был заперт на ключ и опечатан. Внутри него находилось нечто, что было положено туда еще вдовой убитого императора Павла I – Марией Федоровной. Она завещала открыть ларец императору, который будет править Россией через 100 лет после убийства ее мужа. Срок этот наступал в 1901 году. Царь и царица – тогда совсем молодые люди – готовились к поездке за ларцом, как к забавной прогулке. Но возвратились они, по словам камер-фрау, «крайне задумчивые и печальные». «После этого, – рассказывала Герингер, – я слышала, что Государь упоминал о 1918 годе, как роковом для него и династии».
Скорее всего, это затейливая легенда – но холодный дом... пустая елка на большом столе – в этой встрече их последнего, 1918 года было что-то роковое.
ИГРА ИЗ ГРОБА
И действительно, в это время уже началось.
Это случилось накануне Нового года.
В церкви Покрова Богородицы, куда в сопровождении конвоя на первый день Рождества первого революционного года пришла Семья, заканчивалась торжественная служба. И вдруг в переполненной церкви зазвучали когда-то столь знакомые, еще не забытые слова. Дьякон торжественно возгласил: «Их Величеств Государя Императора и Государыни Императрицы»... а потом пошли имена их детей, и все с прежними титулами... а в конце мощно зазвучал дьяконский бас: «Многие лета!» Так в тобольской церкви, впервые после Февральской революции, было возглашено древнее «многолетие» Царской Семье.
