Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? Потому что за другого Вы можете все. Найдите (полюбите) слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому – дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало – или не лежало – как это письмо.
Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я – человек уединенный, и я пишу – Вам – зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл. мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески.
Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись. М.Ц.
Какое удивительное письмо незнакомому, но уже близкому человеку. Сколько тайн, карманов и карманчиков, от последних фраз – мороз по коже.
Встретились они с Тарковским у Нины Герасимовны Яковлевой. Некогда богатая светская женщина, теперь она жила в Телеграфном переулке в одной комнате с зелеными стенами и старой мебелью красного дерева. Яковлева вспоминает:
Они познакомились у меня в доме. Мне хорошо запомнился этот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: «Любовь с первого взгляда…»
Разумеется, это женские восторги. Тарковский был на пятнадцать лет моложе и был увлечен ею скорее как поэтом. Сама Цветаева писала:
Ко мне не ревнуют жены:
Я голос и взгляд.
Поэты, близкие Марине, как могли стремились ей помогать.
«В то время все настоящие люди, как, например, Маршак, Тарковский, Левик и многие другие, ценя ее талант, устраивали ее блестящие переводы с грузинского и других языков в журналы и издательства. Но многие трусы и подхалимы боялись того, что она – бывшая эмигрантка, ее игнорировали и с ней не здоровались», – вспоминала ее старинная знакомая Елизавета Тараховская.
Они встречались, гуляли, бывали у общих знакомых, читали стихи, и сегодня трудно переоценить значение этих встреч.
Однажды где-то на литературных «посиделках» Тарковский прочитал свои стихи:
Стол накрыт на шестерых -
Розы да хрусталь…
А среди гостей моих -
Горе да печаль…
Марина Ивановна ответила Тарковскому стихами, написанными 6 марта 1941 года:
«Я стол накрыл на шестерых…»
Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых».
Ты одного забыл – седьмого.
Невесело Вам вшестером,
На лицах – дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть… седьмую…
Стихотворение заканчивается строками:
…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и все же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть душ,
Меня не посадивший с краю.
Все та же таинственность жизни: стихи к Арсению были последними стихами Марины.
Смерть Марины Ивановны в Елабуге (где в эвакуации жила семья и мать Арсения Александровича) по силе и глубине удара была равна событиям войны, ее трагедиям. Их отношения, ее неповторимая личность, отчаяние последних дней жизни вонзилось в сердце поэта навсегда.
Цветаевой он посвятил два цикла: «Памяти Марины Цветаевой» – шесть стихов, «Чистопольская тетрадь» – десять, и еще одно стихотворение. В этом его ответ. Поэту по-настоящему близка только поэзия и поэты. Он знает их другим чувством и другим измерением сознания. Древний, из глубин стон-плач:
Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный Суд.
Зову – не отзывается, крепко спит Марина.
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина, -
это в ноябре 1941 года.
И через двадцать два года, в 1963 году, крик отчаяния, страсть не теряет напряженности.
Не речи, -
нет, я не хочу
Твоих сокровищ – клятв и плачей,
Пера я не переучу
И горла не переиначу, -
Не смелостью пред смертью, – ты
Все замыслы довоплотила
В свои тетради до черты,
Где кончились твои чернила, -
Не первородству, -
Я отдам
Свое, чтобы тебе по праву
На лишний день вручили там,
В земле, – твою земную славу…
Только земные страсти конечны. Такая поэтическая боль, видимо, никогда.
Арсений рвался на фронт. Патриотизм Тарковских никогда не был публичной риторикой. Но война – это другое. Это долг перед Родиной, защита достоинства земли и дома. И редкие для него по «открытости» чувств стихи:
Русь моя, Россия, дом, земля и матерь,
Ты для новобрачного – свадебная скатерть.
Для сердца сыновьего – негасимый свет,
Нет тебя прекрасней и желанней нет.
Стиху предпослан эпиграф «Кони ржут за Сулою» из «Слова о полку Игореве».
Война, как ни странно, соединила несоединимое: реальность жизни с чувствами и поэзией. Многочисленные заявления в Правление Союза писателей возымели действие. Из Чистополя он отправляется в Москву и затем в действующую армию военным корреспондентом 16-й Гвардейской Краснознаменной армии. Газета «Боевая тревога». Все газеты тщательно собраны и сейчас находятся в Литературном архиве Пушкинского Дома. Когда во время войны приходилось бывать в Москве, он приходил к своему другу Георгию Аркадьевичу Шенгели. Они дежурили на крыше дома и под черным гудящим небом вели разговоры, конечно, о войне, но и о поэзии. «Видите, – говорил Шенгели, – я недаром втянул вас в „Гудок“: вот вам это пригодилось. Вам было бы теперь трудно работать в газете – без подготовки… А какой у вас пистолет? Покажите-ка!» Он так безусловно верил в победу, что даже в эти дни занимался (в голоде и нетопленой квартире) составлением графиков зависимости ритма и произнесения стиха.
