Жить без денег во Флоренции невозможно. Надо работать, и он работает много, лихорадочно, плохо ориентируясь в реалиях чужой жизни, неведомых ее законах, страховках, налогах и других досадных делах, от которых зависит любой человек.
В мире тем временем жизнь течет по своим законам. Давно прошли времена московских посиделок, о которых Юрий Коваль писал Фазилю Искандеру:
Это было в мастерской Лемпорта и Силиса. Выпивали. Приехал Юра Ильенко с Андреем. Снова поминки по Васе Шукшину. Андрей знал про меня через друзей: Файт, Норштейн, Шпаликов и я, конечно, видел «Рублева». Мне очень нравилось, что он такой, не гений. Очень красивый, это ясно, но – не гений. Гениями были все мы, что сидели с ним рядом. Я знал, что такое Андрей Тарковский, и это не мешало моей юношеской тогда гениальности.
Владимир Лемпорт и Николай Силис – московские скульпторы. В их мастерской около Триумфальной арки собиралось очень много народа. Художники, литераторы, «киношники», красивые девушки, ученые. Академик Аркадий Микдал учился у них технике эмали. Пили, трепались. Это был настоящий клуб.
Когда в 1989 году Общество Андрея Тарковского проводило в Москве Первые Международные чтения (к сожалению, и последние), посвященные памяти нашего великого соотечественника, мы решили учредить «Приз» за режиссуру и пошли, разумеется, «к ребятам». Так коротко мы их называли. Лемпорт и Силис сделали из бронзы удивительной красоты и изящества скульптуру «Дон Кихот, нюхающий цветок». Эта уникальная работа была торжественно вручена Юрию Норштейну. И только сегодня понятно, что эта, как бы случаем рожденная ситуация, была «Тарковской». Есть отдельная тема: двойники Андрея Тарковского в культуре и искусстве. Одним из них, наиближайшим, окажется «рыцарь печального образа» из Ла-Манчи.
VII
Некоторое время Андрей с женой Ларисой живут в Берлине. В Берлине ему очень плохо, это явно не его город. «…В воздухе витает такое чувство, что война здесь не кончена». Для него этот психологический климат невыносим, но зато в издательстве «Ульштайна» выходит в немецком переводе «Запечатленное время».
В 1984 году Тарковский получает предложение из Швеции работать над фильмом по сценарию, который первоначально назывался «Ведьма».
Первый вариант картины носил название «Ведьма» и предполагался как повествование об удивительном исцелении больного раком.
Кстати, тогда в Стокгольме, в 1985 году, он встретил скульптора Эрнста Неизвестного, которого знал по Москве, той жизни, которая давно исчезла, но сделала людей близкими, как однополчане. В разговоре Андрей неожиданно попросил, чтобы Эрнст сделал для его могилы надгробие – «Распятие». Разговор не подлежал обсуждению, это было предсмертной волей. В том, что «Распятие» Неизвестного не было установлено, виноват не скульптор. Вдова Тарковского отказалась от надгробия, хотя хорошо знала о желании Андрея Арсеньевича и даже упоминала об этом в своих интервью.
Основным продюсером «Жертвоприношения» стала Анна-Лена Вибум (Шведский киноинститут).
[78] А еще точнее, Ингмар Бергман, покровительство и помощь которого так очевидны.
Тарковский для меня – самый великий режиссер. Тот, кто придумал новый язык, соответствующий природе фильма, который видит жизнь, как отражение, видит фильм, как сон.
Как подлинно великий художник, Бергман отмечает самое главное – неповторимость киноязыка, способного транслировать не внешние наблюдения, но сокрытую неповторимую жизнь души и сознания. Время действия – один день, и это день рождения героя фильма господина Александра.
Как и сюжет «Поклонения волхвов», день рождения имеет свой «скрытый план», сакральный смысл. Любой день рождения – смерть и возрождение. Начало нового года жизни, возможность начать все сначала. С Александром, писателем, бывшим актером, игравшим Ричарда III и князя Мышкина, именно в этот день происходят невероятные события.
Утром он со своим маленьким сыном Малышом (так его зовут) сажает сухое дерево и рассказывает мальчику притчу о человеке, монахе, который ежедневно в одно и то же время проделывал одно и то же действие: поливал сухое дерево. В конце концов дерево зацвело. Как и в сюжете «Поклонения», и в сакральной идее «дня рождения», – в притче о монахе соединены начало и конец. Мы, зрители, понимаем, что речь идет о завещании сыну, о наказе. Мальчик Малыш отмечен особыми для языка Тарковского чертами. Он молчит, хотя есть и внешняя причина – операция на гланды. На шее Малыша повязан бинтик – адрес в сторону Сталкера. В лесу, где Александр, гуляя, разговаривает с Малышом, он случайно толкает мальчика, и у него из носа идет кровь. Снова аналогия со Сталкером. В финале фильма, как бы лишенный всего после пожара дома, Малыш поливает водой дерево, потом ложится, смотрит на небо, на крону зацветающего дерева. «Жертвоприношение» – единственный фильм с явно светлым гармоничным финалом.
Для режиссера Тарковского очень важно то, что он обращается не столько ко всем, сколько к каждому. «Жертвоприношение» – открытый текст. Каждый свободно познает текст фильма на своем уровне, согласно собственному опыту. Смысл фильма понятен. В основе обновления лежит жертва, но не ритуальная и не массовая во имя назначенного светлого будущего, а иная, обращенная на себя самого. Прежде чем изменять мир, попробуй изменить себя самого. А для этого необходимо соединить части распадающегося сознания воедино. Дом, сожженный Александром, – это художественная максима. Тарковский очень любил средневековые рассказы о самураях, которые за одну жизнь проживали несколько жизней. Служат они при дворе феодала, добиваются успеха, уважения и почестей. На вершине достижений, отказавшись от всего, уходят и начинают жизнь иную, с нулевой отметки. Он рассказывал эти притчи часто в разное время. Александр, перед тем как поджечь свой дом, облекся в халат самурая со знаком «инь-ян» на спине и сложил из мебели ритуальный костер. День рождения – нулевая отметка. «Акт сознания – поступок раз и навсегда», сказано М. Мамардашвили.
Все, что происходило с Александром в трансовом состоянии, было «из жизни – ни той, и ни – той» (А. Ахматова). Все его поведение, безумное с точки зрения логики, поступки можно было бы принять и за видения сна, если бы не хромота. В хромоте скрыт намек на Иакова-богоборца, на некую библейскую отметину «жизни сначала». Это другая сторона смысла дня рождения. Речь уже идет не о твоей новой жизни через жертву и освобождение, но о спасении мира. О создании через разрушение. Идея эта давняя. В «Разговорах с Гете» Эккермана Гете неоднократно возвращается к одной и той же мысли:
Человек должен быть снова разрушен! Каждый выдающийся человек призван выполнить известную миссию. Раз он ее выполнил, то в этом виде он на земле уже больше не нужен, и провидение предназначает его для чего-нибудь другого…
