Хотя Одетта упрямо отвергала попытки Свана образовать ее вкус, она в итоге «открыла или изобрела свой индивидуальный облик». Было очевидно, что «в своих одеждах она ставит своей целью не только удобство или украшение своего тела», но придает костюму все разнообразие тонких смыслов. «Можно было бы сказать, что в синем бархате внезапно являлась решимость, в белой тафте – покладистость, и… полная благородства сдержанность… в черном крепдешине». Вместо свободного пеньюара она выбирала дезабилье, «как будто задуманное для выхода» и «придававшее ее праздности в… послеобеденные часы какую-то живость и возбужденность». Само обилие сложной отделки, «ряды маленьких атласных пуговок, ничего не застегивавших и не расстегивавшихся», казалось, намекало на некие тайны и дарило обещания – просто в силу столь очевидного отсутствия функциональности
[350].
Детали исторических костюмов – «чуть заметный прорез во вкусе эпохи Генриха II», пышные рукава по моде 1830‐х годов, юбка «с подборами во вкусе Людовика XV», – все это «незаметно сближало платье с театральным костюмом и под оболочкой современной жизни как бы намекало на незримое прошлое, сообщая облику г-жи Сван прелесть героини исторической или романтической». Когда же рассказчик обращал на это ее внимание, она отвечала, что не играет в гольф, а потому не может ходить в свитерах, как многие ее подруги. Как пишет Пруст, «она была окружена своим туалетом, как утонченной и одухотворенной формой целого периода цивилизации»
[351].
Даже цветы на ее шляпке предвещали наступление мая вернее, чем живые цветы, растущие в садах или в лесу. Весной, прогуливаясь по авеню Булонского леса, рассказчик встречает Одетту:
Внезапно в аллее… появлялась г-жа Сван, расцветая туалетом, который каждый раз был другой, но запомнился мне бледно-лиловым; затем она поднимала и раскрывала на длинном стержне, в минуту своего ярчайшего сияния, шелковистый флаг широкого зонтика такого же оттенка, как опадающие лепестки ее платья
[352].
Она появляется снова и снова, в «цветах пармских фиалок», в «жидком, блеклом, лиловом», или в девичьем розовом, напоминающем о розах, «которые, несмотря на зиму, стоят возле нее в своей алой наготе». По словам одного из исследователей, «акварельные зыбкие цвета, которые так часто встречаются в гардеробе Одетты, соответствуют амбивалентности ее натуры и поведения»
[353].
Но «элегантнее всякого платья» были халаты и чайные платья Одетты. Когда Сван впервые повстречал ее, она носила японские халаты, но в 1890‐е годы, после свадьбы со Сваном, когда рассказчик увлекся ею, она, захваченная модой XVIII века, начала отдавать предпочтение пеньюарам Ватто. Совсем недавно обретшая положение в обществе (которое все еще было не слишком прочным), она любила наряды, ассоциирующиеся со спальней и будуаром, поскольку они играли важную роль в жизни куртизанки:
Апогей ее дня не та минута, когда она одевается для всех, но та, когда она раздевается ради одного. В капоте, в ночной рубашке, она должна быть так же элегантна, как и в вечернем туалете. Другие женщины щеголяют своими драгоценностями, она живет в интимном общении со своими жемчугами
[354].
Мадам Сван, хорошо сознававшую эротическую притягательность своих домашних нарядов, одновременно смущал и забавлял неприкрытый энтузиазм рассказчика по их поводу и его заверения, что «никакое платье для визитов не сравнится с чудесным крепдешиновым или шелковым пеньюаром». Однажды он предложил ей отправиться в свет в пеньюаре, чему она благоразумно посмеялась. «Такое обилие пеньюаров она оправдывала тем, что только в них ей было по себе»
[355].
Наряды Одетты приобретали особую элегантность благодаря совершенству деталей, которые иногда были вовсе незаметны. Если на прогулке героине становилось жарко и она снимала или расстегивала жакет, лишь тогда рассказчик «открывал на шемизетке тысячи мелочей, которые вполне могли остаться незамеченными, как те места в партии оркестра, к которым композитор отнесся со всею тщательностью, хоть им и никогда не суждено дойти до слуха публики». А если рассказчик нес жакет Одетты, только тогда он имел возможность внимательно его рассмотреть: «в рукавах жакета, лежавшего у меня на руке, я замечал и долго разглядывал, для своего удовольствия или же из любезности, какую-нибудь прелестную деталь, полоску, очаровательную по цвету, светло-лиловый шелк, обычно скрытый от глаз, но отделанный с такой же тонкостью, как и все, что было на виду, словно готическая лепка собора, скрытая на задней стороне балюстрады, на высоте восьмидесяти футов, и столь же совершенная, как барельеф главного портала»
[356].
Сравнить моду с музыкальной композицией или лепкой готического собора – значит, назвать ее произведением искусства. Немаловажно, что собор в глазах Пруста символизировал славу французского искусства и цивилизации.
Красные туфли герцогини Германтской
Одна из самых известных сцен в романе Пруста – эпизод с красными туфлями герцогини Германтской. Большинство читателей, кажется, рассматривают его исключительно как чисто социальную и сарториальную миниатюру. Ориана, прекрасная герцогиня Германтская, представительница высшего парижского общества и лучший друг Свана, однажды вечером собирается отправиться на вечеринку, устроенную ее двоюродной сестрой княгиней Германтской, но ее муж замечает, что она совершила ошибку и надела черные туфли с красным платьем:
Приподняв подол красной юбки, герцогиня ступила на подножку. Но тут герцог… закричал не своим голосом: «Беда с вами, Ориана! О чем вы думали? Вы надели черные туфли! А платье – красное! Бегите и наденьте красные туфли…» …Герцогиня пошла к себе в комнату. «Видали? – сказал нам герцог. – Над бедными мужьями издеваются все, кому не лень, а ведь без них тоже плохо. Если бы не я, Ориана покатила бы на обед в черных туфлях». – «Я в этом беды не вижу, – возразил Сван, – я заметил, что на герцогине черные туфли, но меня это нисколько не покоробило». – «Не покоробило так не покоробило, – сказал герцог, – но все-таки когда туфли одного цвета с платьем, то это имеет более элегантный вид. …Ну, до свидания, братцы! – сказал герцог, осторожно выталкивая нас. – Уходите, пока Ориана не вернулась. …Если она вас застанет, то опять начнет разглагольствовать…»
[357]
