В 50-х он ходил по улицам – нечесаная грива седых волос, шея обмотана грязным шарфом, орлиный нос – и все оборачивались. Так должен был выглядеть старый Пер Гюнт.
Он часто приходил к отцу – просил денег. Они подолгу беседовали. Именно тогда он рассказал, как затравленный Булгаков решился написать письмо Сталину. Эту идею ему подсказал некий подозрительный человек, которого многие считали стукачом. И Булгаков, сидевший без денег и тщетно пытавшийся устроиться на работу в Художественный театр, пишет отчаянное письмо Сталину – просит выслать его на Запад. Тогда, в дни процессов интеллигенции, это казалось самоубийством.
«Все случилось в апреле, – рассказывал Олеша. – По старому стилю было 1 апреля, и мы все разыгрывали друг друга. Я знал о его письме, позвонил ему и сказал с акцентом: „С вами хочет говорить товарищ Сталин“. Он узнал меня, послал к черту и лег спать – он всегда спал после обеда. И тут опять раздался телефонный звонок. В трубке сказали: „Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин“. Он выматерился и бросил трубку, подумав, что я не унимаюсь. Но тут же звонок последовал вновь, и раздался строгий голос секретаря Сталина: „Не бросайте трубку, надеюсь, вам понятно?“ И другой голос, с грузинским акцентом, начал сразу: „Что, мы вам очень надоели?“ После смущения Булгакова и взаимных приветствий Сталин спросил: „Вы проситесь за границу?“ Булгаков, конечно, ответил, как должно, что-то вроде: „Русский писатель работать вне Родины не может“ и так далее... „Вы правы, я тоже так думаю, – сказал Сталин. – Вы хотите работать в Художественном театре?“ – „Да, хотел бы, но... мне отказали“. – „Мне кажется, они согласятся“. И он повесил трубку. Тут же позвонили из театра: просили Булгакова поступить на службу...»
Вся Москва рассказывала о благородном звонке Вождя. Рождалась легенда о всемогущем покровителе искусства и злобных бюрократах, его окружающих.
И Булгаков пишет пьесу «Мольер» – о короле, который один защищает драматурга против злобной дворцовой камарильи. Тот же Керженцев моментально сочиняет донос в ЦК: «В чем политический замысел автора? Булгаков... хотел в своей пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают... И только король заступается за Мольера и защищает его от преследований... Мольер произносит такие реплики: „Всю жизнь я ему (королю) лизал шпоры и думал только одно: не раздави. Я, быть может, мало вам льстил? Я, быть может, мало ползал?“ Сцена завершается возгласом: „Ненавижу бессудную тиранию“ (мы исправили на „королевскую“)... Политический смысл, который вкладывает в свое произведение Булгаков, достаточно ясен...»
Хозяин согласился с предложением Керженцева снять пьесу, но запомнил: только король помогал Мольеру. И отметил готовность Мольера, несмотря на ненависть к тирании, служить этому единственному защитнику.
Старый партиец Керженцев будет расстрелян. А Булгаков уцелеет.
Все время Сталин приучает страну к мысли: за всем следит Хозяин, обо всем мало-мальски серьезном ему докладывают.
В 1931 году обсуждался вопрос о разрушении Даниловского монастыря, переставал существовать и Некрополь, где покоился прах Гоголя. И Хозяин принял решение: перенести прах писателя с кладбища Даниловского монастыря на Новодевичье. Но после перенесения праха возникли странные, точнее, страшные слухи: при вскрытии могилы оказалось, что Гоголь был похоронен... живым.
Литературоведы заволновались, вспомнили завещание Гоголя: «Тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться».
Доложили Хозяину. Ягоде пришлось дать подробный отчет обо всем, что произошло на кладбище.
31 мая 1931 года (мистическое число!) приготовились к перезахоронению Гоголя. Директор Новодевичьего кладбища пригласил писателей – Олешу, Лидина, Светлова... Пришли и друзья директора. Многих он наприглашал, как на представление, – естественно, кроме священнослужителей. Были и «товарищи» из некоего ведомства, которое, как известно, в приглашении не нуждается.
Гроб вскрыли – и поразились: в гробу лежал скелет с повернутым набок черепом...
Во время перенесения прах был несколько разграблен. Кусочек жилета Гоголя взял Лидин – он его вставил в переплет прижизненного издания «Мертвых душ». Кто-то из друзей директора забрал сапог, кто-то даже кость...
Происшествие Хозяину не понравилось. Ягода получил указание, и уже через несколько дней все похищенное было возвращено в могилу. А в газетах было напечатано официальное объяснение: «В повороте головы покойника нет ничего загадочного. Раньше всего подгнивают боковые доски гроба, крышка под тяжестью грунта начинает опускаться, давит на голову мертвеца, и та поворачивается набок. Явление довольно частое...»
Хозяину не хотелось ассоциаций, ибо в это время он хоронил заживо искусство революции, Авангард – часть Великой утопии.
Начало 80-х. Я сижу на пляже в Пицунде, рядом – Виктор Борисович Шкловский, великий теоретик левого искусства, друг Маяковского. Он абсолютно лыс. На пицундском солнце блестит продолговатая голова. Впрочем, и в двадцать лет он был такой же – совершенно лысый... Все мое детство прошло под знаком Виктора Борисовича, с которым отец сочинял сценарии. Только потом я узнал, что Шкловский был главным создателем теорий великого Авангарда 20-х годов. Сверкающий купол его головы маячил на всех знаменитых диспутах. Теперь ему девяносто лет. Он остался один – все участники тех диспутов давно лежат в могилах, чаще в безвестных, расстрелянные в дни сталинского террора...
Шкловский рассказывает, и его мысль движется, как атомный распад: «Горький был старого закала папаша – ничего не понимал в Авангарде, он казался ему надувательством. Сталин не зря вспомнил о Горьком, когда решил покончить с искусством революции. Горький совершенно не понимал живопись. Все главные действующие лица Авангарда сформировались до революции... Малевич, Татлин, Мейерхольд, Маяковский, Хлебников. Мы ненавидели „кладовые“ – так мы называли дворцы и галереи, где прозябало искусство, – и после Октября вывели его на улицу. Наступил мир левого искусства: Татлин и Малевич... Татлин как-то приходил к вашему отцу, вы не помните? Ах да, вы были крошкой. Тогда Татлин был жалок, сломлен. А в 20-х это был мессия. Он ненавидел Малевича и обожал его. В мастерской он поставил пресловутую палатку, чтобы Малевич, придя, не похитил его идеи. Он был серьезен и без юмора. После Октября он создал башню Третьего Интернационала – символ нового времени. Он задумал ее как новую Вавилонскую башню. Отвергнувший Бога пролетариат по ее спирали взбирался на новые небеса – небеса мировой революции. В башне должен был разместиться Коминтерн. Это был синтез всего нового – живописи, архитектуры, скульптуры. И конечно же, ее никто не мог построить. Это была мечта. Потом он создал проект костюма для пролетариата, который никто не мог носить. Потом он поставил спектакль по поэме Хлебникова, который никто не мог понять. Потом он создал модель летательного аппарата, который, конечно же, не мог летать. Он считал: искусство должно только ставить задачи перед техникой. Все делалось для будущего».
