— Вас осталось в живых четыре человека, — напомнил Дронго, —
ты, Бутцман, Габриэлла Вайсфлог и Гайслер. Кто из вас мог выйти на американцев?
Кто?
— Никто, — ответил Менарт, — я могу поручиться за всех.
Габриэлле трижды предлагали работать на американцев, и она трижды отказывалась.
Гайслеру тоже предлагали сдать своих бывших коллег. Ему еще повезло. Все его
досье были уничтожены, и они не узнали, что он был «ликвидатором». Вряд ли он
станет отдавать такие документы американцам. Скорее уничтожит их. Бутцману тоже
не нужно дергаться. Он перебрался в Израиль. И не станет рассказывать каждому
встречному о своей бывшей работе в «Штази». Кроме того, он уехал в Израиль с
семьей. А значит, не мог взять документы с собой, понимая, что его могут
проверить при въезде. Нет. Скорее всего, я мог бы оказаться в роли предателя.
Но ни один из них не станет работать ни с американцами, ни с нынешними
германскими властями.
— Как получилось, что в ту ночь погибли Хеелих и Шилковский?
Почему они остались одни?
— У меня спустилось колесо. Мы загрузили микроавтобус
документами и, наверно, это был слишком большой груз для нашей машины. Я
заметил, как спустилось колесо, еще когда мы выгружали документы, но Хеелих
приказал торопиться. Теперь я думаю, что он не хотел, чтобы о наших даже
маленьких проблемах узнали в КГБ. Он торопился. Хотел забрать Вайса и Нигбура,
оставшихся в здании «Штази». В ту ночь ломали Стену и в городе был общий
беспорядок. Могло произойти все.
— Вы сразу вернулись за ними?
— Нет. Они поехали короткой дорогой через парк. А мы
объехали парк и прибыли в наш центр. Там уже ждали Нигбур и Вайс. А потом мы
начали беспокоиться и поехали за полковником Хеелихом. Мы нашли их тела. Я
думал, что сойду с ума. Там были какие-то советские солдаты, и мы их чуть не
перебили. Шилковский был еще жив, но мы понимали, что его не довезут до
больницы. Габриэлле стало плохо, у нее началась истерика. Мы ее едва успокоили,
не пустили сопровождать тело Шилковского. Гайслер сильно нервничал.
— Когда вы вернулись обратно, там оставался кто-нибудь из
ваших сотрудников? Ты не помнишь, кто там был еще?
— Нет, конечно. Даже многие охранники разбежались. А когда
мы занимались погрузкой, два раза приходил Дамме, руководитель отдела, который
отвечал за эти документы. Я стоял у машины и видел, как он разговаривал с
Хеелихом и Шилковским.
— Как я понял, в вашей группе Гайслер и ты были главными
«стрелками»?
— Да, — кивнул Менарт, — у каждого была своя
«специализация».
— В таком случае, как можно объяснить промах Гайслера. Такие
навыки не забываются даже спустя много лет.
— Не знаю. Может, у него в последний момент дрогнула рука.
Ведь они были близкие друзья с Бутцманом. Я не понимаю, что там произошло. Не
понимаю.
— Как ты думаешь, где нам искать Гайслера. Он ушел от
наблюдения в Израиле. Говорят, у него были свои связи с арабами, и его теперь
не могут нигде найти.
— Да, он работал на Ближнем Востоке. Я тебе скажу, где его
искать. В Восточном Берлине есть бар «Красный Дракон», там могут знать, где
находится Гайслер. Спросишь Гуго. Только учти, что он может не согласиться на
разговор с тобой.
— Назови мне адрес, — попросил Дронго, — я постараюсь его
уговорить.
Менарт назвал адрес. Затем взглянул на бутылку и разлил
остатки водки в два стакана. Взял свой стакан и посмотрел на Дронго.
— Я знаю, что нельзя этого говорить. Я стал верующим
человеком и понимаю, что каждому воздается в этой жизни. Каждому — по заслугам
его. Но когда вспоминаю своего погибшего брата, когда вспоминаю, сколько людей
сидит в тюрьмах только потому, что Горбачев не стал оговаривать условия с
победителями, не потребовал остановить расправу над побежденными… Когда
вспомню, как умер Вайс. Знаешь, я встретил несколько месяцев назад одного
нашего знакомого, не буду называть его имя, он был бургомистром довольно большого
города. Как раз в это время Горбачевы приехали в Германию на обследование. Так
вот он мне сказал — если есть Бог, он не допустит, чтобы Горбачевы вернулись
домой живыми и невредимыми. Если есть Бог, один из них должен остаться на этой
земле, ведь они предали здесь столько людей.
— Ты не прав, — возразил Дронго, — я согласен, что он
действовал не лучшим образом. Согласен, что он был слабым и непоследовательным
политиком. Я даже соглашусь, что он слишком часто предавал и своих бывших
союзников, и свои идеалы. Но, с другой стороны, он ведь пытался что-то
изменить. Он искренне пытался убрать эту Стену, помогая немцам, а не мешая им.
И разве можно его за это осуждать? Ведь тогда, десять лет назад, граждане
Восточной Германии сами выбирали путь к объединению. Ты помнишь, какие митинги прокатились
по всей Германии, сколько людей штурмовали Стену, причем со стороны Восточного
Берлина.
— Я не сказал, что они были против, — горько возразил
Менарт, — красивые витрины магазинов всегда привлекательнее мертвых догм. Но
разве тот же Горбачев не мог спасти тысячи людей, которые ему так верили и
которые были его союзниками? Разве он не мог гарантировать им безопасность в
будущем?
— Он много чего не сделал, — согласился Дронго. —
Когда-нибудь историки подробно проанализируют случившееся и дадут объяснение
каждому его шагу. А насчет смерти его жены… Знаешь, что я тебе скажу, Бруно.
Они так сильно любили друг друга, что для него потеря супруги была, возможно,
самой большой личной трагедией в жизни. Даже когда развалилась страна, даже
когда он уходил со своего поста, — это было не так страшно и горько. Поэтому ты
этого не трогай. Я видел слезы на глазах его дочери, я видел, как он относился
к своей жене. Ты не нашел со своим сыном взаимопонимания и поэтому сходишь с
ума. Представь себе состояние человека, который потерял самого близкого
человека. А если учесть, что он атеист, как и ты был когда-то, и не верит в
существование другого мира, то тяжесть потери усиливается тысячекратно.
— Еще немного и я заплачу, — отмахнулся Менарт. Он залпом
выпил, затем тяжело поднялся, открыл дверцу шкафа и достал вторую бутылку.
— Такие вопросы нельзя решать без спиртного, — мрачно сказал
Менарт, усаживаясь напротив. Он отвинтил крышку. Взглянул на Дронго. — Насчет
личной жизни Горбачева, может, ты и прав. Не нужно желать никому зла. А вот
насчет всего остального… Здесь ты меня не убедишь. Он нас всех предал. Предал,
— упрямо повторил Менарт.
Дронго поднял стакан: мутная жидкость, на дне несколько
лимонных косточек.
— Будь здоров, Бруно, — пожелал своему собеседнику Дронго. —
Выпьем за твоего сына.
— У тебя есть дети? — вдруг спросил Менарт.
— Есть, — сказал Дронго, вспомнив о Джил и своем сыне. До
этого он никогда и нигде этого не говорил. Никогда и никому. Но сейчас ему не
хотелось врать Менарту.
— За наших детей, — налил себе полный стакан Менарт. — Может
быть, они когда-нибудь поймут и простят нас. Или не простят, как ты думаешь?
