Меня задевает и то, что слишком очевидно: я – утешительный приз. Никто даже не пытается сделать вид, что оно не так. Как будто мы все играем в мюзикле, и Харлоу с ее парнем – главная романтическая пара, им достаются все лучшие песни и главные реплики. Все, что про них, имеет значение. А мы с моим парнем там просто для комического контраста.
“Я даже имени твоего не знаю”, – отвечаю, чтобы он понял, почему я вовсе не обязана ему улыбаться. Хотя, справедливости ради, не исключено, что нас и представили в какой-то момент, да я не слушала.
Наверное, я не произнесла это вслух, потому что никто мне не ответил. Он часто моргает, как будто ему что-то в глаз попало. Я и сама в линзах, и после всех этих рыданий ощущение такое, словно я себе пустыню Мохаве выцарапала на глазных яблоках. Вдруг уже ни о чем другом и думать не могу, как об этой ноющей, острой, жгучей боли в глазах.
Харлоу наклоняется ко мне через стол, берет за руку и трясет.
– Послушай меня, – говорит с нажимом. – Ты слушаешь? Вникаешь? Что бы тебя ни расстроило, это только фантазии. Это не на самом деле.
Я вижу, как утомила парня напротив.
– Да соберись уже, мать твою, – говорит он.
Я отказываюсь быть ниже статусом, чем этот невыносимый придурок. Я отказываюсь улыбаться. Я лучше умру.
Мы все еще в этой кабинке, но теперь с нами Редж. Он сидит рядом с Харлоу, парень с длинными волосами рядом со мной, а низкорослый – на стуле в торце. Не помню, как так получилось, и страшно зла на все эти перестановки. Невысокий парень нравится мне больше длинноволосого, но кто ж меня спрашивает?
Все мужчины явно на взводе; того и гляди заполыхают световые мечи. Редж играется с солонкой, запускает ее, как волчок, и сообщает, что на кого она укажет, тот мудак. Длинноволосый парень говорит, что ему для этого не нужна солонка; он мудака и так с первого взгляда распознает.
– Расслабься, чувак, – призывает Реджа низкорослый парень. – Ты же не претендуешь на обеих!
Редж накаляет обстановку, изображая жестом “лузера”. И не просто букву “л” двумя пальцами у лба, но и наставив средний палец прямо на парня, что сохраняет обычное значение, но вдобавок превращает просто лузера в “лузера, с какой стороны ни глянь”. Длинноволосый парень шумно втягивает воздух. Еще немного, и будет мордобой.
Я гадаю: если заняться сексом со всеми тремя, они бы угомонились? Потому что пока ничто не предвещает разрядки.
Очевидно, это я-таки произношу вслух. Пытаюсь объяснить, что я чисто гипотетически. Пытаюсь рассказать им о лекции Сосы, но не слишком успешно, потому что бонобо такое смешное слово и у них у всех такие смешные лица, что я начинаю смеяться. Поначалу все тоже смеются, но потом перестают, а я – нет. Им было не по душе, когда я плакала, и теперь, когда смеюсь, все равно всех чертовски раздражаю.
Теперь я в туалетной кабинке, выблевываю по кусочкам пиццу. Закончив, выхожу к умывальникам сполоснуть лицо, а там трое мужчин у писсуаров. Промахнулась с туалетом.
Один из мужчин – Редж. Тыкаю на его лицо в зеркале.
– Кто это? – спрашиваю. И подсказываю – это тест на сообразительность.
Вынимаю линзы и сливаю их в раковину, потому что именно так поступают с одноразовыми вещами; от них избавляются. К тому же на что тут смотреть? Из зеркала на меня пялится бледное лицо, как с фото из полицейского участка. Я категорически не принимаю его. Уж конечно, я так не выгляжу. Это явно кто-то другой.
Редж протягивает мне мятную пастилку. Пожалуй, ни один мужчина не проявлял ко мне такой заботы. Он вдруг кажется мне исключительно привлекательным.
– Ты слишком близко стоишь, – говорит он. – Тебе никогда не говорили, что ты малость наваливаешься на людей? Нарушаешь личное пространство?
Вот так в один миг чары рассеиваются.
Я кое-что вспоминаю.
– Тебе нужно до хера много места, – говорю.
И сразу, прежде чем он возомнит, будто мне есть дело до его нужд, меняю тему.
– Людей слишком легко превратить в мерзавцев, – сообщаю я, отчасти чтобы увести разговор в другую сторону, отчасти потому, что так оно и есть, и повторить это нелишне. – Можно на раз выдрессировать любое животное делать что угодно, если это естественное поведение. Расизм, сексизм, видовая дискриминация – все это естественное человеческое поведение. Их с полпинка может спровоцировать любой бессовестный чурбан, вещающий хоть с табуретки. Да хоть ребенок.
– Нападать всем скопом – естественное человеческое поведение, – произношу с тоской. Я снова в слезах. – Травля.
Способность к сопереживанию тоже относится к естественному человеческому поведению, и среди шимпанзе она тоже развита. Когда видишь чужую боль, мозг до некоторой степени реагирует так, будто эту боль испытал ты сам. Реакция рождается не только в мозжечковой миндалине, хранящей наши эмоциональные воспоминания, но и в участках коры головного мозга, ответственных за анализ поведения других. Мы обращаемся к нашему собственному опыту столкновения с болью и переносим на того, кто испытывает ее в данную минуту. Есть в нас, в общем, и что-то хорошее.
Но тогда я этого еще не знала. И доктор Соса явно тоже.
– Тебе пора домой, – говорит Редж, но я так не считаю. По мне, вовсе даже не пора.
Мы с Харлоу бредем по туннелю автомойки “Шелл”. Здесь очень специфично пахнет мылом и шинами, и мы слегка спотыкаемся, потому что наступаем на насадки для щеток и транспортерные ленты, и еще что-то, чего не видать. Мы сходимся в том, что в детстве любили сидеть в машине, пока ее мыли. Это было здорово. Как будто ты в космическом корабле или на подводной лодке, и о стекло шмякаются гигантские тряпичные кальмары. Я касаюсь гигантских тряпичных кальмаров, они влажные и упругие, как и положено.
А вода бьет и бьет, заливая окна, но внутри уютно и сухо. Что может быть лучше? Ферн обожала это, но я гоню мысль прочь. Она немедленно возвращается: Ферн умело расстегивает застежки на детском кресле и скачет от окна к окну, чтобы ничего не упустить.
Харлоу говорит, что иногда казалось, будто машина едет, но это была оптическая иллюзия из-за движущихся щеток, я вторю, что и со мной было точь-в-точь похоже. Точь-в-точь похоже. Снова гоню прочь мысли о Ферн, меня прет от того, как мы с Харлоу во всем совпадаем, я торчу от ее одобрения. У нас столько общего!
– Когда буду выходить замуж, – говорю я, – хочу, чтобы свадьба была на автомойке.
Харлоу считает это гениальной идеей, она тоже так хочет.
Я снова в пабе “Джи-стрит паб”. Мы с Харлоу играли в бильярд, мне с трудом дается удержать шары на столе, не то что в лузу отправить.
– Ходячий позор игры в бильярд, – бросает Харлоу, и после этого я теряю ее след, нигде не могу найти.
Я гляжу на худого парня. У него волосы высветлены почти до белого. Не раздумывая, бросаюсь ему в объятия и называю настоящим именем. Прижимаюсь к его груди изо всех сил, желая вдохнуть запах моего брата – смесь хозяйственного мыла, лаврового листа и хрустящих хлопьев на завтрак. Он осветлил волосы и похудел, атлетом его теперь не назовешь, но я узнаю его всегда и повсюду.
