Она ранена, но не истекает кровью. По крайней мере, пока. Нет, теперь ясно. Эта плоть мертва. И все же я притянут сюда. Почему? Он подошел, прихрамывая, к краю ближайшей расселины. Заглянул вниз. Тьма, холодное и кисловатое от разложения дыхание. И… что-то еще.
Тулас Остриженный помедлил, а потом шагнул в воздух – и нырнул вниз.
Ветхая одежда рвалась и хлопала, пока его тело билось о грубые стенки, скользило и отскакивало, гремя иссохшими конечностями, вертелось в шуршащих каменных осколках и песке, в колючих кустах и цеплялось за корни; следом летели камни.
Кости хрустнули, когда он рухнул на покрытое булыжниками дно расселины. Песок продолжал сыпаться со всех сторон со змеиным шуршанием.
Какое-то время Тулас не двигался. Пыль, взвившаяся в сумерках, медленно оседала. Наконец он сел. Одна нога была сломана чуть выше колена. Нижняя часть держалась на нескольких полосках кожи и сухожилий. Тулас прижал сломанные кости друг к дружке и подождал, пока они срослись. Четыре ребра, сломанные концы которых торчали с правой стороны груди, не слишком беспокоили его, и он не стал их трогать – берег силы.
Вскоре он мог встать, царапнув плечами по стенам. На неровной земле виднелись обычные расщепленные кости, совсем не интересные – цепляющиеся за них осколки звериных душ копошились, как призрачные черви, потревоженные новыми потоками воздуха.
Тулас пошел вперед – на запах, который ощутил еще наверху. Здесь аромат, конечно, стал сильнее, и с каждым неловким шагом по извилистой тропе в Туласе росло предчувствие, похожее на возбуждение. Уже совсем близко.
Череп был укреплен на древке копья из позеленевшей бронзы примерно на высоте плеч прямо посреди тропы. Все остальные кости скелета, аккуратно раздробленные, лежали под копьем.
Тулас Остриженный остановился в двух шагах от черепа.
– Тартено?
Ответ пророкотал у Туласа в голове, однако на языке имассов:
– Бентракт. Скан Аль приветствует тебя, Вернувшийся.
– Твои кости велики для т’лан имасса.
– Да, но это не помогло.
– Кто такое с тобой сделал, Скан Аль?
– Ее тело лежит в нескольких шагах позади меня, Вернувшийся.
– Если ты так ранил ее в сражении, что она умерла, как же она смогла разбить твое тело?
– А я не говорил, что она мертва.
Тулас Остриженный насторожился.
– Нет, тут живых нет. Она или мертва, или ушла.
– С тобой трудно спорить, Вернувшийся. Сделай кое-что: обернись.
Озадаченный, Тулас обернулся. Солнечный свет начал пробиваться сквозь тучу пыли.
– Я ничего не вижу.
– Тебе повезло.
– Не понимаю.
– Я видел, как она прошла мимо меня. Слышал, как сползла на землю. Слышал, как кричала от боли, плакала, а когда рыдания затихли, осталось только ее дыхание, оно все замедлялось. Но… я все еще слышу ее. Ее грудь поднимается и опадает с каждым восходом луны – когда слабый свет попадает сюда, – сколько уже раз? Много. Я со счета сбился. Почему она остается? Чего хочет? Не отвечает. Она не отвечает.
Ничего не сказав, Тулас Остриженный прошел мимо черепа на колу. Через пять шагов он остановился и посмотрел вниз.
– Вернувшийся, она спит?
Тулас медленно наклонился и притронулся к изящной грудной клетке, лежащей в углублении под его ногами. Окаменевшие кости новорожденной, прилепленные к камню известковыми натеками. Родилась на полной луне, малышка? Сделала ли ты хоть единый вздох? Вряд ли.
– Т’лан имасс, это был конец твоей погони?
– Она была чудовищна.
– Яггутка.
– Я был последним на ее пути. Я проиграл.
– Мучаешься от поражения, Скан Аль? Или оттого, что она теперь преследует тебя из-за спины, всегда недоступная твоему взгляду?
– Разбуди ее! А еще лучше – добей, Вернувшийся. Уничтожь. Насколько нам известно, она – последняя из яггутов. Убей ее, война кончится, и я познаю мир.
– В смерти мало мира, т’лан имасс.
– Вернувшийся, поверни мой череп, чтобы я увидел ее вновь.
Тулас Остриженный выпрямился.
– Я не буду вставать между вами в этой войне.
– Ты можешь остановить эту войну!
– Не могу. И ты, ясное дело, не можешь. Скан Аль, теперь я тебя оставлю. – Он опустил взгляд на маленькие кости. – Вас обоих.
– С самого моего поражения, Вернувшийся, я не видел ни единого гостя. Ты первый нашел меня. И настолько жесток, что проклянешь навеки оставаться в таком состоянии? Она меня победила. Я примирился. Но умоляю, позволь мне с достоинством стоять лицом к лицу с моим убийцей.
– Ты обрекаешь меня на выбор, – ответил Тулас Остриженный, немного подумав. – То, что ты считаешь милосердием, может оказаться чем-то иным, если я соглашусь. И еще: я не очень-то настроен на милосердие, Скан Аль. При всем уважении. Начинаешь понимать мои трудности? Я, конечно, могу повернуть твой череп – и ты будешь вечно проклинать меня. А могу не делать ничего и оставить все как было – словно и не приходил, – и ты всерьез обидишься на меня. В любом случае ты сочтешь меня жестоким. Хотя мне, в общем-то, все равно. Как я сказал, я не склонен к доброте. Так что выбираю лишь из двух жестокостей.
– Подумай о своем преимуществе, о котором я упомянул, Вернувшийся. О простом даре: ты в состоянии обернуться, увидеть, что скрывается позади. Мы оба знаем: то, что увидишь, может оказаться нежеланным.
Тулас Остриженный фыркнул.
– Т’лан имасс, я прекрасно знаю, что такое оглядываться. – Он снова подошел к черепу. – А допустим, я порыв ветра? Один поворот, и открывается новый мир.
– Она проснется?
– Думаю, нет, – ответил Тулас и прикоснулся высохшим пальцем к громадному черепу. – Но можешь попробовать.
Он нажал посильнее, и череп со скрипом повернулся.
Т’лан имасс завыл за спиной Туласа Остриженного, который пошел прочь по тропе.
Дары всегда не такие, какими кажутся. А карающая рука? То же самое. Да, эти две мысли нужно повторять громко, чтобы эхо тянулось в жалкое будущее.
Как будто кто-то будет слушать.
Отмщение, крепко зажатое в кулаке, как кованое копье, жарко горело. Ралата ощущала этот жар, а боль теперь была подарком, пищей, как добыча для охотника. Ралата потеряла коня. Потеряла соплеменниц. Не осталось ничего – кроме последнего дара.
Разбитая луна мутным пятном почти совсем терялась в зеленом свечении Небесных Странников. Баргастка из Ссадин стояла лицом к востоку, спиной к тлеющим уголькам очага, и смотрела на равнину, которая словно бурлила в нефритово-серебряном свете.
