Она будто вновь увидела сестру, вернувшуюся к ним вместе с хундрилами – с жалкой, потрепанной кучкой выживших. Матери – молодые и старые, воины-калеки, неокропленные подростки. Еле бредущие старцы – словно вестники пошатнувшейся веры. И она с ними, ковыляет на самодельном костыле – Уголек видала такие у ветеранов, выпрашивающих подаяние на улицах заморских городов. Нижние боги, Малазанская империя хоть к своим ветеранам с почетом относится. Не забывает о них. Не игнорирует. Не оставляет валяться в канавах. Но воздает почести. Даже семьям погибших, и тем положены содержание и праздник, чтобы их почтить…
Она знала, что гробы бывают самые разные. И способы понять, что тебя похоронили заживо, тоже самые разные. Сколько их было – людей, что боялись открыть глаза? Открыть наяву, не во сне. И сколько из них пришли в ужас от того, что обнаружили, открыв? Каменный ящик. Непроглядная тьма. Стены и крышка, которые не поддаются, невозможный вес сверху.
Сестра избегает встречаться с ней взглядом. Даже не разговаривает. С того самого дня, как Целуй вернулась в строй. Но ведь вернулась же. Это все солдаты видели. Видели и осознали, что та убегала, чтобы найти хундрилов, чтобы в тот жуткий день к ним явилась подмога.
А еще понимали, как Целуй должна была себя чувствовать среди того сборища выживших. Поскольку остальных-то она, выходит, послала на смерть. Так что они лишились теперь всех лучших. И однако – взгляните на нее. Как-то справляется. А сломанная нога? Она, друзья, так неслась не разбирая дороги, что куда там Худу – и поспела бы к той смертельной атаке, не оступись под ней лошадь.
Нет, теперь на Целуй смотрели с серьезностью, которая заменяет уйму уже ненужных слов – о том, что она здесь наконец своя и что ее свежие шрамы свидетельствуют о единственной достойной уважения инициации: выжить, сполна за это расплатившись.
И правильно. Это ж моя сестренка, разве нет? Будь что будет, но она себя еще покажет. Обязательно.
Целуй скрежетнула зубами так, что те чуть не треснули, – под колесами фургона бумкнул очередной камень, и она, затаив дыхание, приготовилась, что ослепительная боль нахлынет снова. Снизу, от костей сломанной ноги в пояснице расцветут яркие цветы, сквозь туловище прорастет дерево – тысяча острых сучьев, десять тысяч колющих веток. И еще выше – безумная зазубренная листва распустится прямо в черепе, раздирая мозг.
Она перенесла и эту дикую волну, безумную вспышку боли, и только потом, когда та отступила, толчками просочилась обратно, медленно выдохнула горькое содержимое легких. От нее сейчас воняло страданием, вкус его отчетливо ощущался на распухшем языке. Страдание сочилось из нее на грязные доски фургона.
Лучше б ее оставили. Одинокая палатка среди мусора брошенного лагеря. Это было бы актом милосердия. Вот только с каких пор армии о подобном заботились? Весь смысл их существования в отрицании милосердия, гигантское колесо разрушения катится, подобно мельничному жернову, вперед, только вперед. Сойти с него не дозволено никому… вот только куда сходить-то? Она обнаружила, что ухмыляется. В смертную боль, вот куда.
Она смотрела вниз, на собственные колени, на ногу в лубках, плотно обмотанную шкурами миридов. Волосы свисали поверх лица, скрывая ее от глаз Бадана Грука, Уголька и всех остальных, таких бесполезных, плетущихся вперед и волокущих с собой горечь потерь, согнувшись под их тяжестью.
Кто это был тогда, Порес или Добряк? Ну да, Порес. «Отрастить волосы!» Или нет? «Остричь!» Не помню. Только как можно не помнить? Будто это так давно было?
Да, Порес, прикидывавшийся Добряком. Откуда только подобная смелость берется? Подобная… наглость? Знающий взгляд, который останется с ним до тех самых пор, пока его не прогонят сквозь Худовы врата. Останется же?
Как я обожаю таких. Как сама хотела бы быть такой же.
Бадан Грук, умоляю, хоть чему-то поучись у Пореса. Хватит уже этих печальных взглядов, обиженной физиономии. Когда я ее вижу, мне хочется уколоть еще больней. Вдарить как следует. Чтобы все твои жалкие переживания, все эти сердечные раны и впрямь сделались явью. Пускай кровоточат!
Фургон под ней снова скрипнул. У нее перехватило дыхание. Цветы и деревья, вспыхивающие в голове огненные листья. Думать некогда. Мысли пытаются разбежаться восвояси, но лопаются там, в лесу. Будоражат листву в высоких кронах, а потом разлетаются прочь. В небеса, словно птички.
Нога воспалилась. Ее лихорадит, и поделать с этим ничего нельзя. С лихорадкой разве что травки неплохо справляются, вернее, справлялись бы, будь они у нее. Попроси она об этом. Скажи хоть кому-нибудь. Притирания и мази, эликсиры и припарки, целая армия строгих воинов, марширующих с развернутыми знаменами прямо в ухмыляющуюся физиономию заразы.
Но сходить никому не дозволено. В смертную боль, вот именно.
Всем оставаться здесь, на подпрыгивающем фургоне, обоняя сладкую вонь воловьего пота. Нас, сотоварищи мои, война ждет. Некогда останавливаться, чтобы поболтать. Нас ждет война, и сходить никому не дозволено. Сходить никому не дозволено. Сходить никому…
Бадан вздрогнул и поднял голову.
– Вот дерьмо! – выдохнула Уголек, кидаясь вперед.
Целуй все это время сидела, склонившись к коленям, позади фургона – одна ее нога свисала вдоль дощатой стенки, другая, в лубках, торчала под углом. Теперь она откинулась назад, с треском ударившись головой о доски.
Уголек вскарабкалась в фургон.
– Нижние боги, да она горит вся! Бадан – быстро за лекарем! – Выпрямившись, она развернулась вперед и облокотилась на мешки со снаряжением. – Драчунья! Отводи-ка его вбок, и побыстрей! Прочь из колонны!
– Слушаюсь, сержант!
– Сержант, они из колонны выезжают! Может, вернемся, глянем, что случилось?
Хеллиан нахмурилась.
– Давай шагай, капрал, не останавливайся.
Было темно, но вроде бы не совсем так темно, как следует. Люди отсвечивали зеленым, хотя, может статься, так оно раньше всегда и было, пока она пить не начала. С такого, пожалуй, запьешь.
– Всем слушать мою команду, – объявила она. – Внимательно смотрим по сторонам!
– А что нам искать? – спросил Тухляк.
– Таверну, само собой. Что за идиот.
Они получили двоих в пополнение. Из Седьмого взвода. Двое мечников, у одного что-то с коленом, у другого физиономия как у больной лошади. Одного зовут Хромой. Только которого? А другого… Хруст. Он сапер? Хруст что, сапер? Вот только какой теперь прок от саперов, а? Ну, Хруст, он довольно крупный, сгодится в мечники, разве что это у него что-то с коленом. Подумать только, сапер с больным коленом. Поджег запал и беги! Ну, то есть ковыляй. Так быстро, как только сможешь. А что ты еще и мордой в лошадь вышел, это что, шутка такая, что ли?
Саперы. Идея как была хреновой, так и осталась. Вот если каждому из них по одной ноге пообломать, глядишь, они побыстрей повыведутся.
