– Я, сэр, собственно, хотел заметить, что, если Скрипач действительно говорил о своих солдатах как о ходячих мертвецах, он тем самым вроде как к вам ближе сделался.
– Казалось бы, да, – кивнул Вал. – Только тут ты ошибаешься. Когда ты мертв, Баведикт, никаких братьев у тебя уже нет. Ничто тебя ни с кем не связывает. Мне, во всяком случае, такого видеть не доводилось. Это верно, мертвые «Мостожоги» держатся вместе, но их просто старые воспоминания друг к дружке приковывают. Призрачные отголоски тех дней, когда они еще были живы. Вот что я скажу тебе, алхимик, – делай все возможное, чтобы оставаться в живых, и как можно дольше. Потому что у мертвых друзей не бывает.
Баведикт вздохнул.
– Надеюсь, командир, что вы ошибаетесь. Разве вы не сами сказали, что Обитель Смерти изменилась, – и сам Жнец отказался от Мертвого Трона? И что этот Скворец…
– Ты его не знал. Это я про Скворца. Так что придется тебе мне на слово поверить, что это упрямый сукин сын. Вероятно, упрямейший из сукиных сынов, что когда-либо топтали землю. Так что ты, может статься, и прав. Может, у него и выйдет там все изменить. Если у кого и может выйти, так это у него. – Он снова хлопнул Баведикта по плечу. – Ты дал мне пищу для размышлений. Скрип вот мне никогда ее не давал. Сказать по правде, я вообще не могу припомнить, чтобы он что-то для меня делал. Думается мне сейчас, что я его всегда недолюбливал.
– Прискорбно слышать. А Скворец вам нравился?
– Вот он – да, мы с ним лучшими друзьями были. Там, в общем, есть чему нравиться. В нас обоих. Если задуматься, так это Скрип всегда наособицу был.
– Но Скворец сейчас среди мертвых.
– Вот так все грустно получилось, Баведикт. Просто позор какой-то.
– А вы так его любили.
– Именно так. Именно.
– А вот Скрипач жив.
– Это верно…
– Но его вы всегда недолюбливали.
– Выходит, что так…
– То есть вы любите всех до единого мертвых «Мостожогов».
– Еще как!
– Но не единственного среди них выжившего.
Вал яростно уставился на Баведикта и отвесил ему оплеуху.
– Да что с тобой разговаривать-то? Ты вообще ни хрена не понимаешь!
И зашагал прочь, к своей роте.
Баведикт достал небольшую баночку. Инкрустированный драгоценными камнями фарфор. Открутив крышку, он макнул туда палец, вытащил наружу и внимательно изучил, затем втер содержимое себе в десны.
– Умирать? – прошептал он. – Но я не собираюсь умирать. Никогда.
В конце концов Джастара отыскала их почти в самой главе хундрильской колонны. Поразительно, что Ханават, которую излишек веса заставлял двигаться чуть ли не гусиным шагом, вообще оказалась способна выдержать подобный темп. Беременность – дело нелегкое. Сперва тошнит, потом постоянно хочется есть, в конце концов разбухаешь, как дохлый бхедерин, а заканчивается все мучительной болью. Она вспомнила свой первый раз, когда она все это вытерпела, сохраняя яркий взгляд и румянец на щеках, – лишь для того, чтобы лишиться треклятого результата, стоило ему выйти наружу.
«Девочка, Джастара, сделала то, что от нее и требовалось. Провела тебя той дорогой, которой тебе еще не раз предстоит пройти. Сделала то, что требовалось, и вернулась в темные воды».
Вот только другим матерям через подобное проходить не понадобилось, верно? Иными словами, великолепной жизнь Джастары назвать было нелегко. «А за любимого сына Голла разве не она вышла? Эта женщина полна амбиций, если и не для себя, то для своего потомства». Амбиции. Слово это болталось сейчас, словно поддетая копьем мокрая ворона – драный гнилой комок, покрытый остатками перьев и засохшей кровью. «И на вдов поглядывать стоит. Видали, как эта Голла к себе затянула? Чем они там, спрашивается, ночами занимаются, когда дети уснут? Ханават лучше сейчас поосторожней быть, особенно в ее уязвимом положении, когда ребенок вот-вот появится, а муж сбежал. Нет, стоит обратить побольше внимания на эту женщину из гилков, вдову Джастару!»
У отвращения есть свои пределы. Сначала к тебе подходят, и ты отдергиваешься. Подходят еще раз, и ты снова отдергиваешься, уже не так далеко. Но потом подкрадываются в третий раз, в четвертый, из темноты появляется рука, чтобы погладить твое голое бедро, залезть под меха… иногда отвращение, как траурное платье, делается слишком тяжелым, чтобы и дальше его носить. «Присмотритесь-ка теперь к ней. У нее все прямо в глазах написано».
Утешить павшего духом мужчину означает принять его слабость внутрь себя. Какой женщине это не ведомо? Но трещины потом распространяются наружу, нашептывая о себе любому, кто окажется рядом. Проклятие пьяниц и пристрастившихся к д’баянгу, бабников и распутниц. Проклятие мужчин-любителей портить девочек или мальчиков, иногда – собственное потомство. Портить на всю жизнь.
Обвинения, доказательства, а потом – позор, он падает на колени в грязь и закрывает глаза руками. Или она падает. И внезапно отвращение возвращается снова, только теперь у него знакомый вкус. Нет, больше чем знакомый. Родной.
Чувствую ли я себя испачканной? Смею ли взглянуть в глаза Ханават? Вопрос этот заставил ее замедлиться в каких-то десяти шагах от жены Голла. От моей свекрови. О да, вот до чего дошла Джастара. Но не забудь, она тоже потеряла мужчину, которого любит. Она тоже ранена. Может быть, даже сломлена. Конечно, она этого не покажет, не станет наслаждаться своим унижением – может, она уже и не жена, но все еще мать.
А как же я? Моя боль? Его руки – неправильные, но объятия их все же горячи и крепки. Его плечо приняло мои слезы. Что же мне теперь делать?
Она замедлила шаг, а остальные это заметили и начали перешептываться.
– Ей не хватило смелости, – негромко произнесла Шелемаса.
Ханават вздохнула.
– Может быть, завтра хватит.
– Только я не пойму, что она собирается сказать, – заметила более молодая из женщин. – Чтобы все загладить. Выгнать его – вот что ей следует сделать.
Ханават искоса взглянула на Шелемасу.
– Значит, вот о чем все сейчас толкуют, да? Такие же жесткие слова, такой же жесткий тон. Монеты, которых так много, что их и тратят не задумываясь, обычно мало что стоят.
Шелемаса наморщила лоб.
– О чем вы сейчас?
– Когда берешься судить, уродство твоего лица не скрыть никакой краской. Внутренняя злоба прорывается наружу и искажает любые черты.
– Я… я прошу прощения, Ханават. Я о вас сейчас думала…
– И поэтому взяла то, что полагаешь моими нынешними чувствами, и проговорила для меня же вслух? Ты объявила себя воином, вставшим на мою защиту, прочно держащим оборону, лишь бы меня утешить, – я, Шелемаса, все это понимаю. И однако то, что я от тебя слышу, – то, что читаю в глазах остальных, – не имеет ко мне никакого отношения. Я просила себя пожалеть? Искала себе союзников в потаенной войне? Да идет ли вообще эта война? Ты слишком многое принимаешь за данность.
