– Скажи мне, что, по-твоему, ты здесь видишь? Отчаяние? Панику? Упадок воли, неизбежно ведущий к бездействию? Ты веришь в будущее, Идущий по Граням?
Призрак какое-то время молчал, а потом заговорил треснувшим, скрежещущим голосом:
– Нельзя быть таким… опрометчивым.
– Я спросил, веришь ли ты в будущее. Потому что сам я не верю.
– Даже если ты преуспеешь, Котильон. Вопреки всем ожиданиям, даже вопреки всем устремлениям. Все равно будут говорить о твоей неудаче.
Котильон убрал кинжалы в ножны.
– И ты знаешь, что они могут с тобой сделать.
Голова склонилась набок, пряди волос развевались на ветру.
– Заносчивость?
– Знание, – отрезал Котильон. – Сомневайся, сколько хочешь.
– Они не поверят тебе.
– Не важно, Идущий по Граням. Вот в чем дело.
Когда он зашагал вперед, то не удивился, что бессмертный страж последовал за ним. Так было и раньше. Каждый шаг вздымал пыль и пепел. Ветер стонал, словно запертый в усыпальнице.
– Почти пора, Идущий по Граням.
– Знаю. Тебе не победить.
Котильон, наполовину обернувшись, помолчал, а затем устало улыбнулся.
– Но это же не значит, что я обязательно проиграю, так ведь?
За ее спиной поднималась столбами пыль. С плеч свисали десятки жутких цепей: кости, согнутые и закрученные в кривые звенья, древние кости разного цвета – от белого до темно-бурого. В каждой цепи – десятки чьих-то уродливых черепов с остатками волос, слипшихся хребтов, длинных костей, стучащих друг о друга. Цепи тянулись за ней наследием тирана, оставляя в высохшей земле путаницу борозд.
Она шла, не снижая скорости, неуклонная, как ползущее к горизонту солнце, и безжалостная, как накрывающая ее тьма. Ей были неведомы ирония и горькая язвительная насмешка, жалящая небо. Ею двигала только необходимость – самый алчный бог. Она знавала темницу. Воспоминания были жестокими – не о стенах склепа и темных могилах, а о давлении. Ужасном, непереносимом давлении.
Безумие – демон, живущий в мире беспомощной нужды, тысяч неисполненных желаний, мире без ответов. Безумие – да, этот демон был ей известен. Они обменивались монетами боли, и монеты поступали из неисчерпаемого хранилища. Когда-то она знала такое богатство.
И тьма все еще преследовала ее.
Она шла – лысая башка обтянута кожей оттенка выцветшего папируса, длинные конечности двигаются с невероятной грацией. Со всех сторон ее окружал пустой, ровный пейзаж, и только впереди старые бесцветные горы впивались когтями в горизонт.
Она несла с собой своих предков, которые гремели хаотичным хором. Она не бросила ни одного. Все пройденные могилы зияли теперь пустотой, как черепа, извлеченные из саркофагов. Тишина всегда говорит об отсутствии. Тишина враждебна жизни. Нет, они шипят, скрипят и скрежещут – ее идеальные предки; голоса ее собственной песни, отгоняющей демона прочь. Больше она не торгуется.
Она знала, что когда-то давным-давно миры – бледные острова в Бездне – кишели существами. Их мысли были просты и незамысловаты, и кроме этих мыслей были только мрак, пропасть невежества и страха. Потом в смутном сумраке мелькнули первые проблески – словно точечные огоньки. Но разум не пробудился сам по себе, на волне славы. Или красоты, или даже любви. Не возник от смеха или торжества. Огонькам дало жизнь одно, только одно.
Первым разумным словом была «справедливость». Слово, зовущее к негодованию. Слово, дающее волю изменить этот мир и его жестокие обстоятельства; слово, несущее праведность вопиющему позору. Справедливость, пробившаяся к жизни из почвы равнодушной природы. Справедливость, скрепляющая семьи, возводящая города, изобретающая и защищающая, создающая законы и запреты, втискивающая буйную волю богов в рамки религий. Все предписанные верования ответвились от одного корня, потерявшись в слепящем небе.
Но такие, как она, остались вокруг основания этого громадного древа, забытые, раздавленные; и оттуда, из-под камней, в плену корней и темной земли, стали свидетелями того, как справедливость извращалась, теряла смысл, была предана.
Боги и смертные, искажая истину, своими деяниями запятнали то, что прежде было чистым.
Ну так что ж, близится конец. Близится, дорогие мои, конец. И дети не восстанут из костей, из развалин, чтобы отстроить заново все, что утеряно. Да остался ли хоть один среди них, не припавший к соску испорченности? О, они поддерживали свой внутренний огонь, они копили свет и тепло, как будто справедливость принадлежит им одним.
Она была потрясена. Она кипела от ненависти. Справедливость раскалялась внутри нее; огонь рос день ото дня, пока несчастное сердце сочилось бесконечными потоками крови. Осталась лишь Дюжина Чистых, кормящихся от этой крови. Двенадцать. Возможно, есть и другие, в каких-то дальних местах, но она ничего о них не знала. Нет, только дюжина, только они станут лицом последней бури, и именно она, главная среди них, будет стоять в центре урагана.
Ради этого она и получила имя – давным-давно. Форкрул ассейлы – ничто без своего терпения. Но и терпение ныне – одно из утерянных достоинств.
Влача за собой цепи, Тишь шагала по равнине, а за ее спиной угасал свет дня.
– Бог нас подвел.
Дрожа, чувствуя боль в животе оттого, что нечто холодное, чуждое струилось по жилам, Апарал Форж сжал челюсти, чтобы проглотить возражения. Эта месть старше, чем любое возможное объяснение, и не важно, сколько раз ты повторишь эти слова, Сын Света, под солнцем распускаются, подобно цветам, ложь и безумие. И я не вижу ничего перед собой – только мертвенно-бледные красные поля, тянущиеся во все стороны.
Это не их сражение, не их война. Кто придумал такой закон, что сын должен подобрать меч отца? Дорогой отец, неужели ты в самом деле хотел такого? Разве она не отказалась от своего консорта, чтобы взять тебя? Разве ты не велел нам жить мирно? Не говорил нам, что мы, дети, должны быть едины под новорожденным небом твоего союза?
Какое преступление довело нас до такого?
Я даже не могу вспомнить.
– Ты чувствуешь, Апарал? Чувствуешь силу?
– Чувствую, Кадагар. – Они далеко отошли от остальных, но слышали крики агонии, рычание Гончих; видели блестящий пар над их спинами – над разбитыми валунами в призрачных потоках. Перед ними вздымался демонический барьер. Стена плененных душ. Вечно разбивающаяся волна отчаяния. Апарал смотрел на лица с распахнутыми ртами, изучал затравленный ужас в глазах.
Вы ведь были такими же? Отягощенные своим наследием, размахивали мечом направо и налево.
Почему мы должны расплачиваться за чью-то чужую ненависть?
– Что беспокоит тебя, Апарал?
– Мы не знаем причины отсутствия нашего бога, Владыка. Боюсь, говорить о его неудаче было бы слишком дерзко.
